Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

Бледнея и часто дыша, Петя следил за движениями офицера, ловил каждое его слово, чтобы глубже понять происходящее. Незаметно для себя он медленно приближался к оцепленной толпе. Он уже перешел переулок, когда фашистский офицер, обозвав молчавших советских людей сборищем и бандой, потребовал, чтобы около раненой остались только ее родственники, а все прочие немедленно расходились бы по домам.

Униженные люди со стыдливой опаской выходили из оцепления, стараясь незаметно пронырнуть между автоматчиками. Через несколько секунд около неподвижно стоявшей Марии Клеповой осталось не больше десятка человек. Они стояли спокойно, не оглядываясь по сторонам, и твердо выдерживали гневный взгляд офицера.

Петя всем сердцем понял, что люди, оставшиеся с Марией Кленовой, близки ему, что сейчас ему надо быть вместе с ними.

— Такой большой родия не может быть! — с негодованием взвизгнул фашистский офицер.

— Почему не может? — закричал Петя и пошел, чтобы проскользнуть мимо автоматчиков и стать около Марин Кленовой, но его кто-то прочно схватил за пальто. Ом оглянулся. В своей надежной руке его держал Игнат Бумажкин и назидательно говорил ему:

— Дурной. Прибьют и отцу с матерью за тебя пятака не дадут. А мне ты нужен.

Он отшвырнул Петю назад, а сам, минуя автоматчиков, подошел к офицерской машине. Он снял перед офицером свою черную кепку с огромным козырьком и почтительно заговорил:

— Господин германский офицер! Тут родичей, если посчитать хорошенько, наберется не более двух-трех человек. Вот это будет мать подстреленной Маньки Кленовой, а это ее двоюродная сестра… Фамилия ее будет, значит, Жорина… Ну, а прочие все лишние.

Игнат повел усами и красноречиво показал ладонью, что всех остальных надо гнать, как метлой мести. Офицер засмеялся и, узнав, с кем он имеет дело, весело распорядился:

— Господин Бумажка будет лишних выводить, а немецкий солдат будет помогать ему.

И как только он перевел эти слова с русского на немецкий язык, так сейчас же автоматчики суматошно задвигались, строя небольшой коридор, через который должны проходить те, кого Игнат Бумажкин посчитает лишним. Первым лишним оказался остроносый дед Федот. Бумажкин только подвел его к живому фашистскому коридору, как солдаты прикладами стали пересылать его то вправо, то влево. Через несколько секунд очутившись на свободе, дед закружился на месте.

— Костыль пропал… Куда костыль девался? — спрашивал он.

— Дед Федот, ты благодари, что ребра целы, — услышал Петя женский голос из-за забора.

Дед сразу же перестал кружиться и, точно очнувшись, ответил:

— А что думаешь, они все могут. Я их помню еще по плену. Я их хорошо помню, — и, ускоряя спотыкающиеся шаги, пошел прочь, унося побитые бока.

Потом протолкнули через «коридор» бабку Федорку. На просторе улицы она долго потом застегивала свои красные сандалии, но домой не пошла. Заметив, что третья по счету из «лишних» оказывает сопротивление Игнату Бумажкину, тетка Федорка поощрительно закричала хриплым голосом:

— Василиска, а ты этому прихвостню Бумажкину скажи, что ты соседка Марии Кленовой!.. А соседки — они бывают роднее самой родной родни!

Петя теперь узнал, что Василиской звали ту самую женщину, что взялась проводить его к сапожнику Дрынкину. Связанные сапоги висели сейчас у нее через плечо. Игнат Бумажкин оттягивал ее от той небольшой кучки людей, что остались около дочери и матери Кленовых. Василиска отчаянно упиралась, предупреждая Бумажкина:

— Хоть и бородатый и с большими усами, а говорю тебе: не трогай, не прикасайся, а то можешь не угадать, как и что у нас получится.

— А что же может получиться? — строго спросил Бумажкин.

— А я еще сама не знаю…

Бумажкин не заметил, какой огонек разгорался у нее в глазах, — он думал только о том, как бы понравиться германскому офицеру, и потому грубо и настойчиво потянул к себе Василиску.

Василиска схватила с плеча сапоги и, широко размахнувшись, отчетливо ударила Бумажкина по бородатой щеке раз, потом второй… И снова замахнулась. С невыразимой радостью Петя успел сказать: «Три!», но автоматчики под выкрики офицера: «Кто смель ударял господина Бумажка?.. Всех в гестапо!» — выбили из рук женщины сапоги и погнали прикладами в тесный переулок и Кленовых, и тех, кто их провожал. И опять слились воедино треск заведенных мотоциклов, резкие крики суетливых автоматчиков, команда офицера, стоявшего на крыле машины. И все же в неистовом шуме Пете отчетливо слышался жиденький, хрипловатый голос бабки Федоры, спешившей за офицерской машиной:

— Люди, поглядите, что делают с неповинными!

Улица опустела. Остались только Игнат Бумажкин да в стороне от него одиноко стоявший Петя Стегачев. Бумажкин, не замечая Пети, сердито и громко, как в трубу, кашлянул, надел кепку и пошел к дому, держась дощатого забора, через который свисали ветки пожелтевших груш и яблонь. За забором не было видно ни одного жилого строения.

Холодным, пристальным взглядом Петя провожал удалявшегося Бумажкина, не замечая, что через щель калитки и за ним наблюдают два подростка.

Это были Зина Зябенко и Даня Моргунков — смуглый, как цыганенок, подросток, одетый в темно-синий выгоревший лыжный костюм. Курточка его была распахнута, на голове серела кепка, резко оттенявшая черные неморгающие глаза.

Зина Зябенко, рослая девочка со светлыми косами, туго уложенными на затылке, была на голову выше Дани. К ее светлым волосам очень шли вишневый жакет и темно-коричневое платье. Она была в той поре, когда взрослые не уверены, как удобней называть ее — Зинушей, Зиночкой или Зиной, Зинаидой.

Зина держала Даню за плечи, предостерегая от какого-то неосторожного шага. А Даня все-таки сделал этот шаг — он стремительно вынес правую руку из-за спины. В руке у него был небольшой камень. Косясь в сторону уходившего Бумажкина, он коротко объяснил Пете:

— Мы видели, как он тебя сзади… Тут сад колхозный, отсюда можно его, предателя…

Даня грозно посмотрел в сторону удалявшегося Бумажкина и предложил Пете:

— Шагай сюда.

— Не надо к нему, он только кипит… Иди, куда шел, — сказала Зина и кинулась прикрыть калитку.

Даня настойчиво стал отталкивать ее.

— Шагай сюда! — звал он Петю.

Неизвестно, кого бы в конце концов послушался Петя, Даню или Зину, но чья-то рука опять потянула его назад, и он, еще не обернувшись, услышал негромкий голос:

— Нельзя ли, молодой человек, без боевых приключений?.. Ты кто, собственно? Куда идешь?

Пете легче всего было ответить на последний вопрос.

— Я иду к сапожнику Дрынкину, — сказал он, рассматривая в упор человека лет сорока семи, низенького, немного горбатого, с рассыпающимися, поседевшими на висках волосами, с серыми, проникновенно смотревшими из-под очков глазами. Кожаный широкий фартук закрывал его от шеи почти до колен. Только по рукавам и по вытянутым на коленях брюкам можно было понять, что на нем серый поношенный костюм.

— Говоришь, к Дрынкину?.. Так ты к нему уже пришел. Что тебе надо?

Петя насторожился. Он не был готов к встрече с Дрынкиным, да и не мог сразу поверить, что стоящий перед ним маленький человек с проникновенными глазами и есть сам Дрынкин.

— А вы разве Дрынкин?..

— А ты прочитай вывеску, — перебил Дрынкин.

Стоило Пете посмотреть через голову этого маленького человека, и взгляд его сразу задержался на дощечке, прибитой к парадной двери. На ней было крупно написано: «Сапожная мастерская Виктора Гавриловича Дрынкина». Петя заволновался, покраснел и от неожиданной встречи и оттого, что встреча произошла при свидетелях: из-за приоткрытой калитки колхозного сада за ними внимательно наблюдали Даня Моргунков и Зина Зябенко.

— В мастерской скажу, что надо… — смущенно перевел дух Петя.

— Капризный заказчик, — с усмешкой глядя на Даню и Зину, проговорил сапожник и увел Петю в мастерскую.

Мастерская представляла собой крохотную часть крытой веранды. На этом тесном пространстве стояли два низких, приткнутых друг к другу ящика, заменявших столик. На потрепанной клеенке лежали щипцы, молотки. Тут же разместились баночки с деревянными и железными гвоздиками, с разведенным клеем и темной мастикой. На стенах висели тугие свертки подошвы, колодки. На тесном подоконнике стоял будильник. Было в мастерской четыре стула: два низеньких, обтянутых кожей — для сапожников — и два венских — для заказчиков.

Сапожник, пробираясь между стульями и ящиками, осторожно двигался к низеньким стульям, а Петя, остановясь около порога, думал с опаской: «А вдруг человек этот не Дрынкин, а его помощник?.. Ведь в мастерской два сапожных стула…»

И Пете пришло в голову сейчас сказать те слова, которые по наказу Валентина Руденького он не должен был забывать ни днем, ни ночью, сказать их в то время, когда сапожник повернулся к нему спиной. Пусть эти слова будут для него неожиданными. Может, так легче будет понять, настоящий это Дрынкин или нет?