Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

— Можно передохнуть. Тут им трудно будет нас найти, — глуховато проговорил Руденький, обращая внимание Пети на вереницы пешеходов, тянувшихся из города в степные села. Фашистские грузовые машины, потоком бежавшие в ту и в другую сторону, как нарочно старались держаться самой обочины грейдера, оттесняя пешеходов на непроторенные пашни, где тяжело было двигаться с заплечными сумками и мешками, а еще тяжелее тащить ручные тачки. — Садись, Петр Павлович, — сказал Руденький и сам устало повалился между кустарником дикой яблони.

Только теперь Петя взглянул на Руденького: из носа у него тонкой струйкой сочилась кровь, побледневшие щеки чуть приметно вздрагивали. Взгляд Пети рассердил его.

— Ты, Петр Павлович, не думай, что убивать легко, особенно в первый раз, — со сдержанным недовольством проговорил он.

Петя вздохнул и отвернулся. Ему хотелось заплакать и сказать что-нибудь такое: «И кто этих проклятых фашистов звал сюда?»

Вдруг, к удивлению Пети, Руденький негромко засмеялся:

— Петя, какой ты хозяйственный человек! В такую передрягу попали, а ты сумку с харчами не потерял…

Петя давным-давно забыл о существовании сумочки, которая была привязана к ремешку, обтягивающему пальто.

— Я бы ее потерял… Давно потерял бы, да удачно привязал.

— Очень удачно, потому что есть страшно хочется.

— И мне тоже.

И они, посмеиваясь, отвязали сумку, достали куски зачерствевшего пирога с капустой и начали жадно есть. Когда был утолен самый острый голод, Руденький сказал Пете, что сейчас они расстанутся, и стал учить его:

— Допусти мысль, что тебя схватили как подозрительного, что тебя уже допрашивает враг: «Зачем пришел в Мартыновку?», «Какой дорогой шел?», «Когда?», «С кем?» — И тут же сам отвечал на эти вопросы.

Петя повторил, что ему велено было твердо помнить:

— Мама спала. Я ушел через город. Шел один… Если будет очная, — скажу, что этого человека, — кивнул Петя на Руденького, — не знал и не видел…

Они условились, что ровно через три дня в этот час встретятся на Кисловском проселке.

— Петя, по своему усмотрению ничего не вздумай делать. Даешь слово?

Руденький взял руку Пети в свою ладонь.

Сбиваясь от нахлынувших чувств, Петя сказал:

— Валентин, я все буду помнить… все буду…

— Без свидетелей можем и поцеловаться. Правда же, Петя?

Они коротко, по-мужски, поцеловались и от кустов дикой яблони направились через степь в разные стороны.

К половине дня Петя Стегачев добрался до окраины Мартыновки, большого села, в центре которого, оцепив квадратную площадь, стояло несколько двухэтажных домов под этернитовыми крышами.

От них в разные стороны разбегались белостенные хаты.

Петя знал, что Мартыновка была районным центром. Глядя на двухэтажные дома, он подумал: «В том, что с широкими, вверху закругленными окнами, должно быть, был или клуб, или радиоузел, а может, райисполком. В других могли помещаться школа-десятилетка, райком, райпотребсоюз».

Недалеко от центра, стараясь никого не спрашивать, Петя должен был найти сапожную мастерскую Виктора Гавриловича Дрынкина. Помня наставления Руденького, он приближался к селу с таким видом, как будто никого здесь не ищет и будто его ничто здесь не интересует. Войдя в улицу и вытащив из кармана большую кисть, Петя стал певуче выкрикивать:

— Из краски заказчика могу сделать трафареты, расписать коврик на стену! Могу нарисовать на нем озеро с лебедем. Могу нарисовать двор с петухом!..

Но улица оставалась пустой. Заказчики не спешили. Кое-где на крылечке или в окне появлялись женщина или старик и с недоумением посматривали на крикливого незнакомого подростка. Пройдя несколько переулков, Петя столкнулся с вышедшими из-за угла четырьмя женщинами. Одна из них шутливо спросила:

— Мальчик, а ты не сумеешь мне на дорожке нарисовать курочку? Такую рябенькую, такую, чтобы несла и несла яичко за яичком. А петух — он что? Кукарекает, и больше от него никакого толку.

— Мальчик, не рисуй ей курочку. Пользы все равно никакой: фрицы разнюхают, где «яйки», и сейчас же поедят подчистую.

Обе эти женщины были молодые, веселые. Третья была значительно старше их. Она, видно, считала, что для шуток и смеха сейчас неподходящее время, и по лицу ее, красивому, со стрельчатыми складочками меж черных бровей и пониже плотно сжатых губ, было видно, что сама она уже давненько не улыбается.

— Дурносмехи! — обругала она весело разговаривающих с Петей женщин и сейчас же добавила: — Бабка Федорка, покличь Жориных баб. Больше будет нас. Храбрей будем.

— А чего же, покличу. Деньги за это не платить. — И маленькая старушка в белом платочке с черными горошками, смешно поднимаясь на носки красных сандалий, тоненьким, обрывающимся голосом затянула: — Жо-ри-ны-ы! Вы-хо-ди-те за водой к крини-ице!

— Бабка Федорка, за такой голос нам придется тебе платить.

— Обязательно. Голос у нее как у певчей птицы, — опять засмеялись молодые женщины.

Засмеялся и Петя, когда увидел, что бабка Федорка не только не обиделась, но и не без удовольствия заметила:

— А и в самом деле, девки, голос у меня ничего. Смотрите, Жорины услыхали и вон уже бегут.

Прибежали Жорины и, позванивая ведрами и выкликая из хат новых попутчиц, пошли улицей под гору. Вместе с ними пошел и Петя. Из их разговоров он узнал, что за криницей, в вербовой роще, стоят фашисты. Частенько они выходят из рощи к кринице и пристают к женщинам. Поневоле за водой приходится ходить компанией…

Пете нравились попутчицы, интересно было слушать их. Молодая женщина, будто продолжая разговор о курочке, заметила ему:

— Смотри вперед, на того вон дядьку… Ему ты индюка нарисуй. Он сам как индюк. Двоим им будет веселей.

Едва заметным кивком головы она указала на бородатого человека с прокуренными сивыми усами, с неморгающими глазами, смотревшими не на людей, а на их ноги. Он стоял во дворе, и Пете из-за каменной стены кроме краснощекого лица, черной новой кепки с большим козырьком видна была огромная, толстая рука, которой он закручивал ус так быстро, как кассир пересчитывает деньги.

— Я не могу на него смотреть: смех разбирает, — прошептала она. — Мама сердится, что я смеюсь. — И она указала на ту самую женщину, что назвала ее дурносмехой.

Петя удивился, как это он сам не догадался, что его собеседница дочь пожилой красивой женщины: они одинаково чернобровы, синеглазы, одинаково рослы и статны. На них даже косынки были одинаковые — розовые в желтую полосочку.

— Только ты ему хорошего индюка не рисуй. Нарисуй похожего на него.

— Почему? — усмехнулся Петя.

— На гуждворе все говорят, что он принюхивается к фашистскому начальству.

— Так я ему ничего не буду рисовать, — прошептал Петя.

— Индюка можно. Только сдери с него побольше за работу. Ну, кричи, что можешь рисовать.

И Петя, поравнявшись с сивоусым человеком, размахивая кистью, начал кричать:

— Красками заказчика могу нарисовать трафареты на стенах!

Дальше он кричал, что может на дорожке нарисовать и цаплю, и охотника, и петуха, а в конце он громко добавил:

— Были бы краски, могу нарисовать самого большого индюка!

Игнат Бумажкин (так звали человека с сивыми усами), казалось, не проявил ни малейшего интереса к тому, о чем кричал Петя. Однако, когда женщины свернули в переулок, а Петя, не зная, как ему скорей найти сапожную мастерскую Дрынкина, в нерешительности остановился, Игнат Бумажкин кашлянул, но кашлянул так, словно его грубый голос вылетел из большой трубы.

Петя вздрогнул, обернулся и спросил:

— Вы меня звали?

— А кого ж, — коротко ответил Бумажкин и взмахом огромной руки велел Пете подойти к забору. — Ты взаправду умеешь трафареты расписывать? — строго спросил Бумажкин.

— Умею.

— Какую живность можешь нарисовать на трафарете?

— Живность?.. Не понимаю, — сказал Петя и повел плечами.

— Ну, гривастого коня можешь нарисовать?

— А-а, конскую головку! — догадался Петя. — Конскую головку нарисую, потом клетки, клетки… А после опять конскую головку и опять клетки, клетки… как на шахматной доске.

— Да нет, не то мне нужно, — отмахнулся Бумажкин. — Ты мне нарисуй конскую голову, а потом дуги…

— Клеточки лучше, — возразил Петя.

— Много ты понимаешь. У самого Викентия Семеновича Новикова так были расписаны стены.

Бумажкин повел Петю к флигелю и по дороге стал рассказывать о Викентии Семеновиче Новикове, у которого был собственный гужевой двор на сто пятьдесят дуговых запряжек. В молодости с десяток лет Игнат Бумажкин проработал у него в извозчиках и частенько слышал от своего хозяина наставления: «Будешь, Игнат, сам хозяином, в первую голову обращай внимание, чтобы дуга ухарски стояла, чтобы конь глазами ел встречного. А если не так, гони со двора извозчика. Макар он или Захар — все равно гони. Говорю тебе по-дружески, потому что извозчик ты у меня на первом счету. Помни, что на дуге да на конской голове я полквартала домов нажил…»