Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

«Где я слышал его?» — мучаясь догадкой, спрашивал себя Петя.

А человек с удивительно знакомым голосом, видя, что фашистские бомбардировщики, сбросив свой груз в море, пошли на запад, звал разбежавшихся из гавани:

— Товарищи, живей на погрузку!

Петя, увидев его на барже, к которой пришвартовывались катера и большие лодки, почти вздрогнул от удивления: на этом человеке была точно такая же одежда, в какой Василий Александрович приезжал к ним в последний раз, и ходил он по барже такой рыбацкой походкой, что Пете невольно вспомнились слова: «Прадед и дед мой так ходили — по-рыбацки ходили».

«А папы с ним нет», — с затаенным опасением подумал Петя.

…Вернулся Иван Владимирович и позвал ребят во двор водной станции. Учитель был здесь не один. Входя в ворота, ребята увидели, что на опрокинутой лодке сидел небольшой человек, не старый, бритый… Он переобувался, проворно и умело перематывая запотевшие портянки. Из-под белесых бровей он поглядывал на Ивана Владимировича усталыми, но веселыми глазами и говорил ему:

— Бывает, Иван Владимирович, что-нибудь придет так вовремя, что человеку в пору заплясать от радости… Вот так вовремя прилетели «Лаги». Смотрите, люди опять пошли на погрузку.

Он вскочил и начал пританцовывать, вгоняя ногу в узкий сапог.

— Это и есть Момыкин, — осторожным шепотом сообщил Коля Пете.

Ребятам, остановившимся около опрокинутой лодки, было интересно и удивительно видеть сталевара. Петя не знал Момыкина. Впервые он услышал о нем в начале дня, а уж потом эта фамилия повторялась десятки раз: «На Глинистом спуске группа Момыкина ни на шаг не отступает…», «Момыкин сам из огня не вылезает…», «Момыкин сам распорядился первыми грузить раненых…»

У Пети за день сложилось о Момыкине твердое представление. Он рисовался ему большим, мощным, суровым, немного похожим на матроса Жухрая из книги Николая Островского «Как закалялась сталь», немного на подрывника Гончаренко из «Разгрома» А. Фадеева. Момыкин же оказался самим собою — небольшим, незаметным и таким понятным…

Натянув сапоги, Момыкин наказал Ивану Владимировичу идти на Стрелку и что-то передать Елене Сергеевне. Потом он достал из кармана пышки и, угощая ребят, говорил:

— День у нас с вами выпал горячий. Пожевать времени не хватило: жена сунула мне эти пышки с утра, а я их носил до самого вечера. — Он засмеялся и покрутил головой.

От щедрот сталевара Пете досталась половина толстой белой пышки со следами ножа, похожими на гусиные лапы. Такую же пышку Петя съел утром во дворе Момыкина, а эту он незаметно спрятал в карман.

Сталевар сказал ребятам, что им надо сейчас же уходить домой, и объяснил, как безопасней пройти на переулок Огарева. Видя, что ребята медлят выходить со двора, он заговорил строже:

— Больше половины города мы с вами уже сдали. Обещаю, что прибрежные кручи будем держать твердо… Договорились?

Ребята молча покинули двор водной станции. В гавани под парами стояли два речных пароходика. Люди с криком и спорами грузились на них. Ребята заметили, что и те лодки, которые они спустили с кручи, исчезли с берега. По бледно-голубой окраске, по легким и узким корпусам они узнавали эти лодки среди невысоких волн залива. Одна из них со своими пассажирами ушла не так далеко от берега, а две другие уже начинали теряться в волнах и в сгущавшихся сумерках надвигающегося вечера.

— Друзья, — сказал Петя, — давайте спустим и эту, — указал он на лодку, которую они оставили около самого берега. — На ней тоже кто-нибудь сможет уехать на Большую землю.

И они принялись за работу…

…Мария Федоровна до полуночи ждала Петю, а потом стала собираться в Город-на-Мысу. Бой там затих, но пожаров разгоралось все больше. Уже одевшись, она никак не могла выйти со двора: все ей казалось, что обязательно пойдет не по той стежке и разминется с сыном.

Петя вернулся к утру. Мать, испуганная его необычным видом, кинулась к нему и, всплеснув руками, отступила:

— Ты почему такой? Что скажешь матери в свое оправдание?

— Мама, мы сдали город, — ответил Петя, и они оба горько заплакали.

— Петя, сынок, почему ты меня не жалеешь?.. Идти ночью, ярами…

— Мама, что они сделали в городе!.. Я, мама, столько видел… Мне в голову не приходило бояться: я все время думал, как бы обойти ихнего часового. Он стоит на выступе к морю, прямо против блокпоста. Ему видно и город, и залив, и наш берег. День наступит, сама его увидишь… Мама, мне сильно хочется спать.

Мать кинулась готовить постель. Взбивая матрац, она говорила:

— Сон тебе очень нужен… Да и мне он нужен…

Два дня Петя и Мария Федоровна никуда не выходили из дому. К ним тоже никто не заглядывал ни из города, ни из Первомайского колхоза. Что из города не приходили, в этом не было ничего удивительного: фашистская охрана расположилась на выступе к морю и преградила дорогу. В ясную погоду со двора Стегачевых хорошо было видно часового, стоявшего на блокпосту, и что наглядно напоминало, что город отрезан, что попасть в него и выйти оттуда трудно… Видимо, поэтому и старый садовник не появлялся. Но вот почему из первомайцев никто не показывался ни в саду, ни на берегу залива?..

— Кто-нибудь же есть в селе, — сказал Петя и решил пройти по саду через красноглинистый перевал, спуститься на его противоположный склон, чтобы взглянуть в котловину, где располагался Первомайский колхозный поселок.

— Петька, я умру от разрыва сердца, если ты не будешь осторожен. Через час будь дома. И сними ты, пожалуйста, галстук! — предостерегающе сказала Мария Федоровна.

Петя невольно задержался на пороге.

— Галстук придется снять. Но я сниму его вместе с Колей Букиным и Димой Русиновым. Раньше, мама, я не сниму его. Я лучше пока не буду выходить из дому. Узнаем потом, что там, в Первомайском, а сейчас давай прятать от фашистов то, что надо.

Мария Федоровна растерянно промолчала. Она была рада, что Петя остается дома. И все же после разговора с Петей о галстуке ее не оставляли растерянность и тревога, которые к середине дня усилились.

…Петя под дровяным сараем рыл яму. Он старался сделать подкоп под каменную стенку, чтобы то дорогое, что он с матерью спрячет, не отсырело от дождя, и чтобы фашистам трудней было найти его. К концу своей нелегкой работы, вспотевший, со сбитой на затылок кепкой, он все чаще появлялся в коридорчике. Отсюда он забирал то свертки, то ящички, уже приготовленные матерью, и уносил их под сарай.

Мария Федоровна, возившаяся в передней с картинами, с книгами, разбросанными по полу, всякий раз задавала ему один и тот же вопрос:

— Петя, ну, а это нужно прятать?

Она показывала сыну книгу, этюд к картине или журнал.

— Нужно, — коротко отвечал Петя.

— А это?

— И это нужно.

— Но ведь не все же мы должны прятать? Что в этом этюде опасного!.. Что на нем? Берег залива, лодки, катер… В них рыбаки, они вернулись с тони… Скажем, что отец все это видел вот из этого окна. Наблюдал — и нарисовал, с натуры рисовал…

— Я хорошо помню, что говорил папа про этот этюд…

— Что он говорил?

Петя прошел в сарай, вернулся оттуда и только тогда ответил матери, все еще в нерешительности стоявшей посреди комнаты с этюдом в руках:

— Он сказал: «Петя, мне кажется, что я хоть наполовину, а добился того, чего хотел. Ведь правда, что мои рыбаки не только местные труженики, но и хозяева — залива, солнца и берегов… Присмотрись к ним, говорит, хорошенько. Они — колхозные рыбаки!»

Мария Федоровна видела, как Петя, подражая отцу в произношении последней фразы, чуть стянул черные брови к носу и, сжав кулак, в ту же секунду разжал его и широко растопырил пальцы.

— Он еще сказал, что этюд этот очень не понравится фашистским молодчикам. В книгах, на картинах они не любят видеть простых людей хозяевами жизни на земле. Такие книги и картины они на кострах сжигают. Все, что у папы, все надо спрятать!

Петя снова вышел. Мария Федоровна несколько секунд стояла как бы в забытьи, слепо устремив взгляд на развернутый этюд. Ее поразило, как дорог Пете был отец, как бережно он хранил в памяти каждое его слово. Да и выговаривал он эти слова по-отцовски — твердо, с застенчивой усмешкой. Петя показался ей значительно взрослее не только того Пети, которого она знала всегда, но и взрослее того Пети, который, вернувшись из города, заплакал и сказал: «Мама, мы сдали город!..» Ей было неловко, — как это она сама не догадалась, что надо спрятать все книги, которые покупал отец. Разве можно было оставлять хотя бы одну книгу Ленина и Сталина?.. Разве можно было оставлять книги Плеханова, Крамского, Стасова, Фадеева, Серафимовича? В каждой из этих книг было то, что сближало людей, учило их быть хозяевами жизни на земле. Значит, фашисты их сожгут. Петя сейчас оказался опытней и тверже ее. Это было хорошо, но это же и пугало Марию Федоровну. Сын мог сделать шаг, опасный для его жизни. Она знала — Петю, как и его отца, сдерживать надо осторожно, иначе он выйдет из повиновения.