Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди - Михаил Никулин

— Мама, а куда пошла машина, в какой уехали папа и Василий Александрович, — на Ростов или в Город-на-Мысу?..

— Обе пошли в Город-на-Мысу. А что?

— Я просто думаю.

— Какой глубокомысленный мужчина! И у отца тайны, и у тебя! — обиделась мать.

А Пете было над чем думать… Почему военные и невоенные люди нескончаемым потоком шли к станции Зареновка, а отца увезли в сторону фронта?

Почему Василий Александрович сегодня в такой необычной одежде?

Почему в яру, за дровяным сараем, появился Валентин Руденький? Почему он с лопатой и зачем нарядился в клетчатое пальто, в дымчатую шляпу и в сапоги?.. Почему он не ответил Пете на его оклики?.. Он даже не обернулся. Скрылся за выступ яра и, наверное, ушел куда-то к морю…

— Мама, — осененный смутной догадкой, зашептал Петя, отодвигая от себя рюкзак и книги, лежавшие на столе, — мама, что я тебе скажу… Только давай проверим, что нас никто не услышит.

Они убедились, что в комнатах, на крыльце и за окнами никого нет.

Мария Федоровна строго молчала, и Петя сказал ей почти шепотом:

— Они — папа, Василий Александрович, Руденький, что из райкома комсомола, — останутся партизанить. Они будут скрываться тут…

— А ведь правду ты говоришь. И нам надо остаться около них.

Марин Федоровна помолчала и настойчиво добавила:

— Сердце чует, что отец к вечеру заглянет. Я ему скажу обо этом…

— Конечно, заглянет, — уверенно заявил Петя, у которого после встречи с Руденьким уже не было никаких сомнений, что ехать никуда не надо. Теперь он думал ясно и просто: «Куда? Зачем ехать?.. Ведь здесь отец, Василий Александрович, Колька, Димка. Они же не будут сидеть сложа руки? Найду и я себе дело».

И сборы в дорогу твердо остановились.

Старому подводчику с сивыми подстриженными усами Мария Федоровна с пристрастием объяснила:

— Вы же сами, Григорьевич, говорите, что и завтра будут эвакуироваться из колхоза?

— Так в правлении рассуждают, — закуривая, ответил подводчик.

— Чем же мы лучше других, что уедем первыми? Мы тоже можем завтра… Правда же, Петька? — горячо говорила Мария Федоровна.

— Согласен, — улыбнулся Петя.

Подводчик, приехавший за Стегачевыми, был из тех первомайцев, что оказались тяжелыми на подъем в дорогу, и потому сразу же согласился с Марией Федоровной, что спешить и в самом деле некуда.

— Вы только, Федоровна, сделайте так, чтобы мне из-за вас не навтыкали выговоров, как репьев… Выйдет — на фронте не бывал, а весь израненный, — с усмешкой почесал он седой затылок.

— Будьте спокойны, — с крыльца уверенно ответила ему Стегачева.

Подводчик чмокнул и сказал вороной кобыле:

— Пошла полегоньку, а то там ждут.

И дроги той же дорогой потянулись в колхоз.

Павел Васильевич и к ночи не вернулся домой, а ночь наступила тревожная. Мать и сын Стегачевы помолчали, повздыхали и улеглись: Мария Федоровна — на кровати, Петя — напротив, на диване.

Легли одетыми. Над крышей завыли вражеские самолеты, начали вспыхивать ракеты. Где-то за Городом-на-Мысу прогудело так, как будто осыпался каменный обрыв. А когда гул смолк, в открытую форточку стали долетать смутные, смешанные звуки, в которых угадывались то людские голоса, то мычание скотины, то стук колес, то гул приглушенных моторов… Петя знал, что эти звуки доносились из Первомайского колхоза, где люди спешили эвакуироваться.

Мария Федоровна проговорила:

— Наш дом стоит в сторонке… Картошки у нас хватит надолго, кислая капуста есть… Ты же сам сказал: «Нам с тобой мало надо». А уж если умереть придется, так на своей земле.

— Отец не давал нам совета умирать, — заметил Петя.

В темноте Мария Федоровна не видела сына, но по его голосу догадывалась, что он улыбнулся отцовской, чуть снисходительной улыбкой. Ей приятна и дорога была сейчас эта улыбка. Чем больше сходства находила она у сына с отцом, тем спокойней ей становилось, тем безопасней она себя чувствовала и тем с меньшей тревогой думала о том человечке, которого еще не было на свете. А она все время думала о нем. Думая о пешей дороге, она прежде всего думала о нем… Представляя себе лишения трудного и длинного пути, она задавала себе вопрос: «Ну, а сможет ли он перенести это? А что будет с ним?..» Он, еще далекий, как мечта, властно удерживал ее на месте. Он как будто говорил ей: «Здесь дом наш, здесь нам будет лучше, здесь ты родила Петьку, и я тут же хочу родиться».

О Пете она теперь думала только временами. В ее представлении он перестал быть маленьким, не нуждался в материнской опеке. В таком заблуждении Мария Федоровна находилась до самого утра.

…Утром, свернув с полотна железной дороги в сторону моря, зашла к Стегачевым молодая измученная женщина. Она попросила покормить ее. Она так, видно, привыкла за длинную дорогу к своей маленькой заплечной сумке, что, садясь за стол, не сняла ее. Она пришла сюда из-за Днепра. Вот поест и пойдет дальше. Она рассказала, что фашисты расстреляли ее единственного сына, чуть поменьше Пети.

— И мой Володя был тогда в галстуке. Фашистский комендант наскочил на него. «Почему, кричит, ты не снял галстук?» А Володя: «Потому, что я пионер». И пропал мой Володя…

— Но почему вы думаете, что непременно пропал? — как-то просяще заговорила Мария Федоровна.

— Дорогая моя гражданка, чего же сомневаться, я отнесла его на кладбище вот этими руками… — И она протянула исхудавшие смуглые ладони.

Вспомнив о смерти Володи, она уже не могла больше есть. Марии Федоровне пришлось рыбу и хлеб завернуть в газету и дать ей этот сверток на дорогу.

Мать Володи ушла дальше на восток. Она хотела добраться до Ставрополя — там у нее жили родные. Проводив ее, Мария Федоровна вернулась домой бледная, сосредоточенная. Петя задумавшись сидел на диване. Лицо у него было чуть хмурое и одновременно спокойное. И вдруг он вздохнул, улыбнулся и сказал:

— Мама, Володя этот смелый, правильный. Ему только не надо было откровенничать с фашистами, тогда…

— Что было бы тогда? — кинулась к Пете Мария Федоровна, внезапно понявшая, что ее сын поступил бы так же, как Володя. Рывком отстранив его от себя, стала угрожать: — Сиди у меня на месте! Ни шагу из дому! Слышишь?.. Я бегу в колхоз за подводой. Мы сейчас же уедем. Я забыла, что ты еще маленький!

Петя видел, как мать, развевая полы стеганки, со сбитым на шею шарфом мелькнула на крыльце и пропала.

Больше двух часов Марии Федоровны не было дома. И вот она, раскрасневшаяся и решительная, вернулась только затем, чтобы увязать большой узел, усадить на него сына и строго приказать:

— Сиди тут, пока не приеду на дрогах за тобой и за багажом! — и снова убежала в колхоз.

Фашисты не переставая бомбили сортировочную станцию в четырех километрах от Города-на-Мысу. В стегачевском флигеле дрожали стены и стекла. За двором тучей вспархивали воробьи. Через форточку со стороны залива временами долетал пронзительный крик чаек.

Сидя на узле посредине комнаты, Петя не первый раз спрашивал себя:

«Ну сколько же я еще буду сидеть?.. Досижусь, что войдут захватчики и скажут: «Слезай, дальше не поедешь».

Представить себя сидящим на высоком узле, когда фашисты уже переступили порог и сказали: «Слезай, дальше не поедешь», было для Пети нестерпимо. Он думал о своем бесправном положении: у Василия Александровича, у папы и даже у мамы было право в эти минуты беспокоиться о важном, большом, и только у него, у Пети, не было этого права, будто он не знал, кто такие фашисты и что родину надо защищать.

С высоты своего большого узла через окно Петя смотрел на крыльцо. На приоткрытой двери висел замок, и Петя взглянул на него с неприязнью.

«Повесили — висит. А умел бы сидеть, сидел бы, как я, на узле и помалкивал».

Унизительно было сравнивать себя с замком. Петя слез с узла, пнул его носком сапога, вышел на крыльцо и сразу задумался: «Что же делать?»

Вопрос оказался нелегким. Можно было рассуждать по-разному: если он послушный сын матери, то должен ждать ее здесь; если он уже взрослый ее помощник, то должен немедленно бежать в Первомайский колхоз, помочь ей доставить подводу; но если он уже гражданин или чувствует себя гражданином, то ему надо бежать куда-то туда, где сейчас отец, Василий Александрович… И он кинул взгляд в сторону Города-на-Мысу. Туда хотелось еще и потому, что там были его друзья… Решить задачу ему помог садовник Сушков.

Садовник сидел на ветке нестарой яблони и сокрушенно покачивал головой:

— Петя, а ведь я отсюда видел, как ихние мотоциклисты за насыпью железной дороги промчались прямо к Зареновке. Какая беда! Обошли! Наверное, и наших первомайцев со скотом отрезали.

Два груза сразу спали с души Пети: первый — ему уже не надо было быть послушным сыном, и второй — помощник матери не нужен, если последний путь к эвакуации перерезан фашистами.