Тайна третьего апостола - Мишель Бенуа

— Даже больше, отец мой, я отыскал тот самый текст, который заинтересовал отца Андрея. Тот, ссылка на который была в его ежедневнике.

От волнения перехватывало дыхание — он поглубже вздохнул и с отчаянной решимостью выпалил:

— Благодаря моему покойному собрату я напал на след важнейшего документа, публикация которого может потрясти самые основы нашей католической веры. Простите, что не рассказываю вам об этом подробнее, со времени моего приезда в Рим мой друг Лиланд подвергается из-за меня сильному давлению. Вот я и помалкиваю — пытаюсь уберечь вас от возможных неприятностей.

Отец Бречинский молча смотрел на него, потом робко спросил:

— Но… кто же может давить на епископа, работающего в Ватикане?

Вспомнив замечание, которое вырвалось у поляка во время их первой беседы: «А я думал, что вы человек Катцингера!» — отец Нил решился:

— Конгрегация вероучения, точнее, лично кардинал-префект.

— Катцингер!

Поляк вытер вспотевший лоб, его руки слегка дрожали:

— Вы не знаете ни прошлого этого человека, ни того, что он пережил!

Отцу Нилу удалось не выдать своего изумления:

— Я действительно ничего о нем не знаю, кроме того, что это третье лицо в церкви после папы и государственного секретаря.

Отец Бречинский смотрел на него глазами побитой собаки:

— Отец Нил, вы слишком далеко зашли, теперь вам необходимо знать… То, что я сейчас скажу, я никогда никому не говорил, кроме отца Андрея, потому что он один мог понять. Его семья была рядом с моей в дни несчастья. Отцу Андрею мне не пришлось ничего объяснять, он уловил суть с первого слова.

Отец Нил задержал дыхание.

— Когда немцы нарушили германо-советский договор, части вермахта лавиной хлынули на польскую территорию. Дивизия «Аншлюс» несколько месяцев стояла в окрестностях Брест-Литовска, обеспечивая тылы наступающей армии. В апреле 1940 года один из высших офицеров, обер-лейтенант, согнал всех мужчин нашей деревни… Моего отца вместе с ними увели в лес. Больше никто его никогда не видел.

— Да, вы мне уже говорили…

— Потом дивизия «Аншлюс» отправилась на восточный фронт, а моя мать со мной на руках пыталась выжить в деревне, тогда ей помогала семья отца Андрея. Два года спустя мы снова видели, как остатки германской армии проходят мимо наших жилищ, но в обратном направлении — теперь они отступали. Это был уже не кичащийся своей доблестью вермахт, а банда грабителей, везде, где бы ни проходили, они насиловали и жгли. Однажды — мне было пять лет — мама, страшно испуганная; схватила меня за руку: «Спрячься в погреб! Вон идет офицер, который увел твоего папу! Он вернулся!» Я спрятался, но сквозь приоткрытую дверь видел, как вошел человек в немецкой форме. Ни слова не говоря, он расстегнул свой поясной ремень, набросился на маму и изнасиловал ее у меня на глазах.

В ужасе отец Нил пролепетал:

— Вы знаете имя этого офицера?

— Как вы понимаете, я не мог его забыть и долго разыскивал его след. Он умер вскоре после того дня, польское сопротивление расправилось с ним. Это был обер-лейтенант Герберт фон Катцингер, отец нынешнего кардинала-префекта Конгрегации доктринального очищения веры.

Отец Нил открыл было рот, но не сумел выдавить ни слова. Бречинский, сидевший напротив, казалось, был окончательно разбит и подавлен. Наконец с заметным усилием он заговорил снова:

— После войны, став кардиналом в Вене, Катцингер попросил одного испанца из «Опус Деи» порыться в австрийских и польских архивах, и тут выяснилось, что его отца, которым он безмерно восхищался, убили польские партизаны. С тех пор он ненавидит меня, как и всех поляков.

— Но как же?.. Ведь папа — поляк.

— Вам этого не понять, все, кто подвергся влиянию нацизма, пусть даже не по своей воле, всю жизнь носят в душе его глубокий отпечаток. Бывший член гитлерюгенда, сын офицера вермахта, убитого поляками, он отказался от своего прошлого, но не забыл его; из этого ада никто не возвращается невредимым. Я уверен, что он сумел избавиться от негатива по отношению к папе — поляку, чьей правой рукой сейчас является. Он искренне чтит его. Но ему известно, что я родом из деревни, где стояла дивизия «Аншлюс», и знает о смерти моего отца.

— А… о вашей маме?

Тыльной стороной ладони отец Бречинский вытер набежавшую слезу:

— Нет, этого он знать не может, я единственный свидетель, память об отце остается для него незапятнанной. Но я-то знаю. И не могу… я не в силах простить, отец Нил!

Огромная жалость переполняла сердце отца Нила.

— Вы не можете простить отца… или сына?

Отец Бречинский отозвался едва слышно:

— Ни того ни другого. Уже не первый год болезнь Святейшего Отца позволяет кардиналу творить — или побуждать к этому других — вещи, противные духу Евангелия. Он хочет любой ценой восстановить церковь минувших веков, он одержим тем, что называет «мировым порядком». Я видел, как богословов, священников, монахов здесь топчут, превращают в ничто — Ватикан перемалывает их с той же беспощадностью, какую некогда проявлял его отец в отношении порабощенных рейхом народов. Вы говорите, он оказывает давление на монсеньора Лиланда? Если бы ваш друг был единственной жертвой… Я не более чем мелкий, ничего не значащий камешек, но и меня, как всех прочих, нужно раздробить, чтобы в монолитном фундаменте Доктрины и Веры не было и намека на трещинки.

— Вас-то зачем? Здесь, в тишине книгохранилища, вы никому не мешаете, не угрожаете ничьей власти.

— Но я человек папы, и пост, который я занимаю, куда ответственнее, а мои задачи куда деликатнее, чем вы можете представить. Я… нет, лучше не надо об этом.

Его плечи слегка дрожали. Говорить ему было трудно, но он продолжал:

— Я так никогда и не оправился от бед, пережитых по вине Герберта фон Катцингера. Рана не затянулась, и кардинал об этом знает. Каждую ночь я просыпаюсь весь в поту, меня преследуют эти картины: то я вижу, как отца под дулами автоматов уводят в лес, то мерещатся ноги в офицерских сапогах, мамино тело, прижатое к кухонному столу в нашей каморке… Можно обезоружить человека угрозами, но также можно поработить того, чьи страдания тебе известны. С тех самых пор, как Катцингер поступил на службу к папе, я чувствую, как меня топчут сверкающие сапоги. Кардинал в своей пурпурной мантии властвует надо мной, так же как его отец, затянутый в свою тесную униформу, властвовал над моей мамой и своими польскими рабами.

Отец Нил начинал понимать. Бречинскому так и не удалось выйти из того подвала, где он однажды в детстве притаился за дверью и смотрел, как насилуют его мать. Он до сих пор идет в своих снах за отцом, который сейчас умрет, скошенный автоматной очередью. День и ночь его преследует видение: ноги в начищенных сапогах и голос Герберта фон Катцингера: «Feuer!»[21] — снова и снова оглушает его.