Товарищи - Анатолий Калинин

— Дмитрий! — окликает Чакан.

Одна фигура, отрываясь от другой, метнулась в сторону, канула в темноте. Другая ждет с засветившимся угольком папиросы у лица.

— Ты чего не спишь? — приближаясь, спрашивает Чакан.

— На лошадей пошел глянуть, — пыхнув папиросой, отвечает Дмитрий.

— Кому, говорят, война, а твоему сыну — мать родная. Гляди, Луговому скажу. — Чакан повышает голос.

— Вы, папаша, соску для меня из дому не забыли взять? — спрашивает Дмитрий.

Ночь… На овечьей кошаре, в тесной комнатушке горит печь. Чугунная плита раскалилась добела. Бледно-синее пламя лампы — гильзы противотанкового снаряда — едва пробивается сквозь табачный дым.

Раньше в комнате жили чабаны. Варили себе в трехведерном чугуне пшенную кашу, укрывались за саманными стенами от песчаных ветров, от зимней стужи.

Зыбится за окном под луной моздокская степь.

— Вернемся к вашему варианту, Рожков, — говорит Милованов. Придвинув табурет к печке, он сидит в наброшенном на плечи кителе, смотрит на огонь. — Прошу извинить, но он… отдает архаизмом. Долговременный рубеж и… атака в конном строю?! Как это совместить?

— Я полагаюсь на внезапность…

— Не прежде, чем будет прорублено окно. Вы как думаете, полковник Привалов?

У полковника Привалова брови разметнулись к вискам над выпуклыми, наивными глазами.

— Согласен с вами, товарищ генерал. У них здесь пристрелян каждый клочок.

— Шарабурко?

В углу поднялся со стола рыжеволосый гигант, почти касаясь затылком потолка.

— Какие мы кавалеристы?! Уже полтора года только и знаем землю роем, — он с тоской взглянул на свои большие, изъеденные угольной пылью ладони.

— Уже скоро, — Милованов улыбнулся и снова повернулся к Рожкову. — Конечно, ваш вариант заманчив, но только при условии, если корпус войдет в прорыв вслед за танками.

— После гражданской войны тоже предсказывали похороны конницы! — устало сказал Рожков. Он сидел за столом, грузно ссутулившись. — А с ними и закат всего казачества. Теперь же мы с вами присутствуем при рождении Донского кавкорпуса… — голос у Рожкова тщеславно дрогнул.

С молоком матери, урюпинской казачки, впитал в себя Рожков любовь ко всему казачьему. Еще годовалого Сережу сажал отец на коня и с гордостью смотрел, как бесстрашно цепляется он за жесткую гриву. Может быть, с этой поры въелась в сердце и верность донской старине. Закрыв глаза, часами мог слушать походные песни и приукрашенные домыслами рассказы служивых казаков. Свою дивизию собирал по одному человеку только из донцов. Съезжались к урюпинскому казаку Сергею Ильичу Рожкову бывшие первоконники и безусые ополченцы из Усть-Медведицкой, Ново-Анненской, Зотовской, Кумылженской и других верхнедонских станиц. Когда штаб Северо-Кавказского военного округа решил было растворить казачью дивизию среди пехотных частей, ночь напролет просидел Рожков, наливаясь чугунной тоской, а утром пошел на военный телеграф, три дня, как затравленный зверь, метался по штабу дивизии в ожидании ответа из Москвы, а когда на четвертый день пришла телеграмма, что дивизия будет жить, опять до утра просидел над ней, перечитывая, не смыкая глаз.

Но и теперь, когда вынянчанная им дивизия становилась ядром Донского кавкорпуса, командиром его все же назначили не того, кто, может быть, больше всего ждал этого дня.

— Я вашу заслугу, Сергей Ильич, высоко ценю, — нарушая молчание, сказал Милованов. — Но согласитесь, что лошадь теперь, скорее, стала транспортной единицей. Никто не опровергнет традиций Первой конной, но и время не стояло на месте. Традиция и инерция не одно и то же.

— Я же, Алексей Гордеевич, не совсем наивный человек.

Холодный ветер насквозь пронизывает бурунную степь. В тумане чадят костры. Подкладывающие в них курай руки не спешат отдергиваться от огня.

— Теперь бы к любушке притулиться.

— К ней, может, фриц притулился…

— Н но! Я таких шуток не терплю.

— А фрицы и не шутят.

— Я сам с собой так надумал. Если узнаю, что они мою семейству испоганили, первого же пленного живьем запалю.

— Начальство велит с ними вежливо поступать.

— И я вежливо. Пожалуйте, скажу, жариться.

— Пока он с оружием, мы с ним воюем, а руки поднял — это уже не враг.

— Кабы они тоже так. У них в лагерях наши тысячами мрут.

— А что, Степан, когда мы в Германию взойдем, сможешь ты тоже их детишков шашкой порубать или штыком поколоть?

— У меня своих — девочка шести годков и сынку третий. Дети безвинные.

Отблесками костров выхватывает из темноты лица.

— Ну а за Георгии что он тебе сказал?

— Раз ты, говорит, их не дома за печкой заслужил, то и держи на виду. Но не мешало бы вскорости к ним новый орден прибавить. Для комплекта.

— На сына ты ему намекал?

— Пришли, говорит, его ко мне. Я ему напомню, как всегда казаки уважали своих отцов.

— А как же они, папаша, уважали? — спрашивает у самого уха Чакана вкрадчивый голос.

Из-за плеча Чакана в светлый круг костра выдвигается молодое, безусое лицо с таким же, как у отца, коротким, круто вырезанным носом. Все поднимаются с земли, но Дмитрий жестом усаживает их. Один Чакан не оглядывается и не встает с места, продолжая ворошить палкой в костре.

— А так, чтобы из-за сына никто отцу по глазам не бил за то, что время уже зимнее, а кони до сей поры на летней подкове. И попон нету, хоть сам ложись на лошадь сверху, грей. Махорку вчера опять не подвезли. Не мешало бы уже и по стопочке отпущать. В старой армии…

— Опять при царе! — резко перебивает Чакана сын, — Ты бы еще с собой старые погоны из сундука взял.

— Что ж, раз воскресили генеральский чин. Мне сам Милованов…

— А внеочередной наряд до лошадей ты сейчас от меня получишь, — тихим голосом говорит Дмитрий.

— За что? — вставая, спрашивает Чакан. Ноздри вздрагивают у него, нос становится еще короче. В эту минуту отец и сын, как никогда, похожи друг на друга.

— За агитацию, Дмитрий повышает голос. — Коней за временным неимением попон укрыть плащ-палатками и мешками. От огня далеко не отгонять.

Голос у него уже гремит. Лошади у коновязей стригут ушами.

Рано утром подошли к раскинувшемуся на солончаковом бугре селению. Далеко левее его, над голубой чертой горизонта виднелись белые кварталы и трубы, купол колокольни.

— Что за город?

— Моздок. Не слыхал?

— Туда пойдем?

— Нет мимо. До самого Дона, говорят, степью.

— И все в седлах?

— На этот бугор, должно, на карачках полезем.

— Что-то не возьму в толк, немец отступает, а нам приказано опять окопы рыть.

Легко поддавалась под лопатами супесная земля. Черное кружево траншей быстро опоясало подошву бугра.

— Чуете, наша артиллерия загудела?

— Сейчас и немцы начнут кидать.

Густоголосый гул потряс степь. С травы облаком вспорхнул иней. С дальнего буруна взлетел беркут. Струей горячего воздуха зацепило его крыло, он покачнулся, но тут же и выравнялся, набирая высоту.

Вдруг стало тихо. Поднявшийся уже высоко над степью и замерший на раскинутых крыльях беркут вздрогнул, словно испугавшись этой тишины. У подошвы бугра из окопов встали люди и полезли наверх.

Когда поднялась первая волна атакующих, из-за бугра, огибая селение с двух сторон, показались немецкие танки. Спешенные кавалеристы, не успев добежать до селения, повернулись и, ссутулившись, потрусили к окопам. Ударившие им в спины пулеметы, взбили рыжеватые столбики пыли.

Отхлынувшая волна атакующих успела, добежав до окопов, скатиться за брустверы. Но убитые и тяжело раненные остались лежать на бурьянистом поле. Только некоторые поползли к окопам, слыша за собой лязг гусениц. Молоденький кавалерист с непокрытой белокурой головой спешил, подтягивая на руках тело, волоча перебитые пулеметной очередью ноги. Обессиливая, ронял в бурьян голову и опять полз. За ним тянулся кровавый след. Он затравленно оглядывался через плечо и, вбирая голову в плечи, полз, окрашивая кровью бурьян.

Танки перекатывались через бруствер и, вздымая пыль, спускались вниз. Со своего КП на склоне кургана Луговой насчитал восемнадцать машин. Но из-за бугра лезли новые, сначала показывая верх башни, потом жерло орудия и, наконец, траки гусениц, несущих серый громыхающий корпус.

Рев моторов заполнял степь. Беркут, раскинув крылья, крестом стоял в небе над стадом идущих танков.

На полдороге к окопам танки открыли огонь из пушек. Большинство снарядов легло перед окопами. Загорелся бурьян. Ветер тянул на юго-восток, бурый дым заползал в окопы, удушая гарью.

— Термитными стреляют! Сидеть в окопах! — приказал командир эскадрона Дмитрий Чакан.

— Раненые горят! Раненые!! — закричали в окопах.

Ветер гнал огонь по полю, вокруг раненых взлетали клочья пламени. Молоденький кавалерист с перебитыми ногами, оглядываясь, спешил уползти от пожара, но за ним неотступные потоки огня дочерна вылизывали землю.