Ворон. Сыны грома - Джайлс Кристиан

Кольчуги мы сняли: сутаны и без них сидели на нас слишком тесно, к тому же железные звенья могли громко греметь. Мечи и длинные ножи мы все же взяли, понадеявшись, что под шерстяной тканью их рукояти не будут видны. Оставив лошадей с Флоки и Халльдором, Эгфрит, Пенда и я, как подобает смиренным монахам, направились в город пешком и, перебравшись через ров, устремили взгляды на крепостные стены, отражающие последние лучи солнца. Идя мимо окутанных дымом домишек, мы удалялись от леса, однако крики грачей все еще были слышны. Птицы гомонили скрипуче и надтреснуто, как пьяницы, чьи вопли доносятся из переполненной таверны.

– А все-таки картина величавая, – произнес Пенда, и по наклону его капюшона, скрывавшего глаза, я понял, куда он смотрит.

Городская стена довлела надо всем вокруг. Рядом с ней деревянные жилища, разбросанные снаружи, казались смешными и жалкими. Смешными и жалкими казались даже мы, люди, ведь мы всего лишь бренная плоть, и, когда память о нас развеется, точно дым на ветру, крепость будет стоять все так же неколебимо. «Как Бьорнов рунический камень», – подумал я.

– Это памятник человеческому разуму в мире дикости, Пенда, – заявил Эгфрит, благословив женщину, что доила козу возле тропы.

Женщина благодарно склонила голову.

– Разум, который ты, монах, восхваляешь, велит бить девушку, не сделавшую ничего дурного, – прорычал я, дотронувшись до своего оберега с головой Одина.

Эгфрит, видно, хотел сказать, что Кинетрит убила своего отца, но передумал и придержал язык.

Императорские солдаты, стоявшие у ворот, на этот раз ни о чем нас не спрашивали: они привыкли встречать монахов, соблюдающих обет молчания. Правда, один из стражников, чуть подавшись назад, оглядел Пенду и меня с ног до головы. «Успею ли я вынуть из ножен меч, прежде чем они проткнут меня копьем? – подумал я. – Едва ли». Так или иначе, Эгфрит достал свой маленький деревянный крест, приложил его ко лбу солдата и разразился потоком латинских слов, отчего подозрения привратника сменились замешательством. Он сухо кивнул и взмахом руки впустил нас в город, что-то вполголоса бормоча второму стражнику. Позабавленный выходкой Эгфрита, тот, по-видимому, радовался, что избежал внимания монаха.

– Братья-бенедиктинцы обыкновенно не так сложены, чтобы на них можно было пахать, – буркнул Эгфрит.

Я не стал с ним спорить. Благодаря гребле и упражнениям с оружием, я раздался в плечах, став не у́же других викингов. Даже шире некоторых. Я подумал о своем родном отце: если и он странствовал дорогой китов, то его руки, верно, тоже были сильны, а плечи широки.

В монашьей рясе я казался себе ужасно нелепым, однако горожане меня как будто не замечали. Торговцы, дети и шлюхи не приставали к нам, и мы беспрепятственно шагали по мосткам, проложенным в грязи. Не приближаясь к бурлящему сердцу города, мы двигались на запад вдоль стены. Глаза слезились от очажного дыма, а рот мой наполнился было слюной, когда я почуял приятный запах съестного, однако в следующее же мгновение ветер донес до меня такую вонь, от которой в горле встал ком. Я был рад своему капюшону: под ним я прятался от городской суматохи, и мысли мои могли дышать спокойно. А думал я о Кинетрит.

Когда мы добрались до монастыря Святой Годеберты, в городе уже стемнело. Над лугом за его пределами еще догорали сумерки, но внутрь крепости лучи заходящего солнца не проникали, и императорские солдаты принялись зажигать огни в чашах на железных шестах. Эти огни роняли пляшущие тени и привлекали сотни мотыльков, а крысы и тараканы, напротив, бежали под стены, спеша укрыться во тьме.

Монастырь был обнесен собственной белокаменной оградой. Местами она крошилась, и при крайней необходимости я мог легко через нее перелезть, однако этот путь меня не прельщал. На улице было полно солдат, и нам, одетым в сутаны вместо кольчуг, едва ли удалось бы дать им хороший отпор.

– Запомните, – предостерег нас Эгфрит, трижды стукнув в ворота, – голову вниз, рот на замок.

Немного подождав, он постучался снова, на этот раз сильнее, и вскоре за стеною послышались шаги, а затем открылась задвижка. В маленьком оконце появилось лицо монахини. Она поглядела на Эгфрита с подозрением, если не со злобой, и разразилась едким потоком франкских слов, из которых я ровным счетом ничего не понял. Эгфрит спокойно ответил по-латыни. Монашка выпучила глаза.

– Ты английский монах, – произнесла она зловеще, а потом вдруг хихикнула (я, признаться, не знал, что Христовы невесты смеются). – Ты тот, кто пытался крестить языческого ярла и чуть не утонул, – сказала монашка по-английски, да так хорошо, словно родилась в Уэссексе.

Эгфрит раздраженно ответил:

– Я даже не думал тонуть. Уверяю тебя, сестра, я плаваю, как рыба. Быть может, ты меня впустишь?

Глаза, выглядывавшие из-под темного покрывала, снова сузились.

– А что тебе нужно от сестер в столь поздний час? Мы молимся, отец Эгфрит. У нас вечернее богослужение.

– О том, который теперь час, я не забыл, сестра. Меня прислал сюда епископ Боргон. Он полагает, я могу быть полезен преподобной матери-настоятельнице.

– Полезен? – с подозрением спросила монашка. – Чем же?

– Не понимаю, к чему тебе это знать, сестра, но если ты, подобно свиньям, любишь во всем копаться, то я охотно угощу тебя желудем. Девушка по имени Кинетрит. Мне сказали, она… противится?

Монахиня нахмурилась.

– Она потеряна для Бога так же безвозвратно, как для пьяницы – монета, упавшая на пол таверны. Аббатиса Берта говорит, эта женщина так долго жила среди язычников, что добродетельный отец от нее отвернулся. Она ударила настоятельницу! – произнесла монашка, и в ее глазах предательски мелькнул веселый огонек. – Можешь ли ты себе такое представить, отче? Сестры заставили негодницу поплатиться за это.

Я уже готов был выломать дверь, но рука Пенды легла мне на плечо. Эгфрит грустно покачал головой.

– Говорят, что, вопреки вашим стараниям, девушка все еще преисполнена скверны?

– Мы молимся о ее душе, отче.

– Facta, non verba, – ответил Эгфрит, помахав пальцем из стороны в сторону. – Иногда нужны действия, а не слова, дорогое дитя. – Он указал на нас. – Со мною пришли братья Годрик и Гифа. Как видишь, они наделены достаточной силой, чтобы побороться с сатаной за душу бедной девушки. Епископ Боргон полагает, они лучше вас, сестер, смогут… убедить Кинетрит; ведь вы, как ни крути, остаетесь нежными и хрупкими созданиями. А теперь, прошу, впусти нас, чтобы мы приступили к делу.

Струйка пота сбежала по моей спине, когда монашка смерила нас пристальным взглядом из оконца. Через несколько мгновений засов отодвинулся, и двери распахнулись, скрипнув так, будто не хотели отворяться в столь поздний час. Мы вошли на зеленый двор. По траве, залитой светом тихо горящих плошек, прыгали тени. С краю тянулась крытая дубовая галерея, которую украшали весьма искусно вырезанные лица святых и кресты. Заслышав голоса монахинь, приглушенные каменной стеной, я отыскал взглядом маленькую церковь в восточном конце двора. Были здесь и другие постройки, из дерева и из камня. Впустившая нас монашка с видимым удовольствием называла их, когда мы проходили мимо: «Вот кухня, кладовая, трапезная, библиотека, общая зала для сестер, а здесь амбары, пекарни…» Кругом царило спокойствие, которое так на меня давило, что собственная грудь казалась мне переполненным бурдюком. Сам Белый Христос словно бы дул за ворот моей грубой монашьей сутаны.