Семь цветов страсти - Елена Арсеньева

До появления Сола оставалось полчаса, и мне почему-то до тошноты не хотелось подыгрывать ему. В конце концов, я уже почти богатая женщина и могу расторгнуть договор с «фирмой». Сегодня уже никуда не деться, придется подчиниться, тем более что ничего, кроме невиннейшей дружеской встречи, Сол не увидит, какую бы чуткую аппаратуру он ни настроил.

Я повезла Майкла в Гринцинг — район фешенебельных вилл и погребков молодого вина, разбросанных на покрытых лесом, садами и виноградниками холмах. Мы поднялись на автобусе довольно высоко — к смотровой площадке, с которой открывался вид на вечернюю мерцающую внизу мириадами огней Вену. Темная лента Дуная в гирлянде береговых фонарей причудливо пересекала светящиеся острова городских районов. Прямо от террасы круто спускались вниз кустистые заросли.

— А это и есть Венский лес, — показала я на темнеющие внизу кроны могучих деревьев.

— Как? Тот самый? — Он просвистел первые такты известного вальса, те, что в фаэтоне, несущемся по голливудскому павильону, насвистывал Шани. Свистел Майкл классно, и на нас с улыбками засмотрелись толпящиеся у парапета туристы.

— А еще деньги занимаешь! Мог бы хорошо зарабатывать, лентяй! Здесь принято петь и играть на улицах.

— Заметил. В переходах метро. Я не смог бросить этим мальчишкам мелочь. Они, вероятно, студенты консерватории.

— Ага, коммунистическая гордыня. Ты побоялся обидеть их честным заработком.

— Нет, мизерным. Как всю жизнь унижали меня.

На вершине холма мы нашли чудесный незатейливый ресторанчик. Деревянные столы под старыми яблонями, запах наливающихся соком трав, огромное зеленоватое на востоке и шафранное к западу небо, дешевое вино, разносимое в кувшинах, и непритязательная закуска.

Майкл казался усталым, оглядывая окружающие просторы с грустью человека, проездом навестившего родные места. В рубахе с открытым воротом, с наброшенным на плечи рукавами вперед тонким пуловером в коричнево-бежевую полосочку, он выглядел помолодевшим и совсем европейцем. Поблескивающие металлической оправой очки, тонкие сильные кисти, барабанящие по голым доскам стола, и пристальный взгляд исподлобья — мой спутник нравился мне, возбуждая любопытство.

Только теперь я поняла, что провела в универмаге два часа не из родственных чувств или абстрактного человеколюбия — я одевала Майкла для себя, чтобы смотреть на него вот так — с чувством удовлетворенного женского тщеславия. А еще — для Сола и его «фирмы», ожидавших увидеть рядом со мной Квазимодо или жалкого старика. Дудки!

— Ты так странно смотришь, Дикси. Решаешь, на кого я больше похож — на Пьера Ришара или Мастрояни?

— Это давно ясно — на Дастина Хоффмана, к которому я неравнодушна. — Я тронула его за руку, но он тут же убрал ее под стол.

— Кажется, дядюшка из Москвы здорово проголодался. Закажи, пожалуйста, что-нибудь съедобное.

Накормить! Это так по-женски!.. Как же я не сообразила!

Я диктовала и диктовала названия полненькой девушке в национальном костюме, уставшей и все время путавшейся. Но совсем скоро наш стол покрылся закусками. К сожалению, ничего серьезного здесь не готовили. Холодный язык, паштеты, заливное, салаты, мясные рулеты, холодная телятина, сыр и, конечно, графин белого вина.

Ах, как он ел! Пренебрегая этикетом, заглатывая целые куски, сверкая на меня счастливыми глазами. В его жадности было что-то очень интимное и мужское.

— Все. Теперь я буду жить, — с облегчением откинулся насытившийся Майкл на спинку скамьи. — Замки, универмаги, покупки, опера, «Ниагара» — ты замучила меня, Дикси. Я обжирался, как озверевший неандерталец. Это на нервной почве.

— А еще потому, что пять дней жевал кусочек русской колбасы с крекерами.

— Были шпроты и шоколадка. Но ведь прошла целая вечность. Давай выпьем за нее! Смотри — уже звезды проклюнулись!

Мы звонко чокнулись простыми, как в деревенской харчевне, стеклянными стаканами и выпили, глядя друг другу в глаза.

В тени яблоневых ветвей его глаза казались черными, цыганскими. Наверно, еще потому, что излучали какую-то притягательную силу… Нет, это был не хорошо известный мне зов самца и не сластолюбие гурмана, взирающего на красивую вещицу, которую хочется присвоить. Но странный родственник, еще позавчера бесивший меня своей нарочитой нелепостью, казался загадочным и даже влекущим. Магия летнего вечера? Эффект одиночества? Ожидание сюрприза от скупердяйки Фортуны или просто пьянящий коктейль Венского леса с молодым вином?

— Ты, наверно, нравился девочкам, когда учился в школе. Не вертлявым самовлюбленным дурочкам, а серьезным — с книжками под мышками.

— Все наоборот. Я, насколько помню, сначала не нравился никому, а потом сразу всем… После того, как блеснул на школьной вечеринке с показом фокусов… Бабушка подарила мне толстую книгу, в которой наш главный маг Кио раскрывал секреты своих трюков. Я разучил несколько пустячков и, хотя от волнения почти все делал плохо, имел бешеный успех. И знаешь, отчего? У меня был черный цилиндр и атласный плащ, сшитый из сатина бабушкой. И, главное, — черная маска!

— Так тебя даже не узнали?

— Разумеется, сразу узнали. Но как раз в то время у нас были все без ума от снятой на пленку оперетты, которая называлась «Мистер Икс». Так меня и звали до самого десятого класса. А чудная девочка с раскосыми татарскими глазами и длинными черными косами, падающими вдоль спины, избрала меня своим героем…

— Это и была твоя первая любовь?

— Могла бы быть. Могла бы. Но я не догадывался, что тетрадные листочки со стихами, которые я регулярно обнаруживал в своем портфеле, принадлежат Альфии… Они так и хранятся у меня, а девочки уже нет…

— Что произошло с ней, Микки?

— Девочка успела написать много стихов, и даже несколько из них напечатали в журнале «Юность»… Это было здорово! А после ее смерти я получил от ее матери целую толстую тетрадку с посвящением: «Мистеру Икс — самой большой тайне моей жизни».

Майкл крепко сжал губы, жалея, видимо, о своей откровенности. И мне захотелось успокоить его хотя бы тем, что и мне, «киноактрисе и парижанке», знакомы его печаль и смущение.

— Все это так… так похоже на историю с Жанни… Прошло почти двадцать лет, а я все еще раздумываю о том, не был ли мой телефонный роман единственным настоящим романом в моей жизни?

— Этот парень писал для тебя стихи?

Я кивнула.

— Он вообще придумал меня целиком — сказочно умную, тонкую, загадочную, желанную, чистую… И не успел разочароваться. Жан умер от болезни крови в девятнадцать лет, а я так и не успела сказать ему, что буду помнить всю свою жизнь, до конца, его голос, его слова, его преклонение, щедрость…