Русское народное порно - Станислав Шуляк

Русское народное порно

роман-соитие

Станислав Шуляк

© Станислав Шуляк, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

– Замысловатое объявление! – вздохнула женщина, тщательно изучив мои расскакавшиеся востроногие словеса на бумажном клочке.

– Ещё бы не замысловатое, любезная Анна Львовна, – подтвердил я. – Это вы удивительно справедливо приметили. Но надеюсь, это не послужит помехой? Хотелось бы непременно такой текст… – молвил ещё с некоторым беспокойством. Не приведи бог, чтоб сокровенное моё предприятие, чтоб милое моё мракобесие с первого своего шага пошло не по задуманному.

– Какие у нас тут студии? – развела ещё руками. – Откуда?

– Сам удивлен и не знаю подробностей. Лишь выполняю данное мне поручение.

– У нас – и кино! – делая пометку на бумажном клочке, сказала женщина.

Анна Львовна – птицевидная дамочка тридцати двух лет, мать-одиночка пигалицыного росточка; я знал её немного, поскольку приходил не так давно в редакцию с объявлением о продаже последней своей коровушки с телёночком. Всего же некогда было у меня их четыре (коровушки), это ежели не считая двухлетнего быка, коего я продал раньше. Выручкой за всех шестерых я распорядился с толком, в соответствии с планом. Но об том позже, милые мои.

«Новая студия приглашает сногсшибательных юношей и юниц шестнадцати-восемнадцати годков от роду – и никак не более того – на съёмки эстетического кино человеколюбивого содержания за некоторое неброское вознаграждение. Отбор по результатам собеседования. Некрасивым просьба не беспокоить: всё равно не подойдёте, а времени жаль – уж не обессудьте, драгоценные. Записываться по телефону…» – было объявление. Телефон, понятное дело, прилагался.

– Может, и для меня небольшая какая роль сыщется? – несмело любопытствовала Анна Львовна. – Никогда в жизни в фильме не снималась. Даже не знаю, как это делается.

На миг вообразил себя демиургом, вершителем и даже полковником и легионером.

– Не могу за тех отвечать, – сказал я, – но они были категорически настроены на непомерную юность и телесную смазливость, в просторечии прозываемую красотой.

– А роль матери главного героя? Или героини? Есть же там главные герои? Или старшей сестры?

– Не могу знать, – настаивал я.

Мысль об Анне Львовне показалась мне неприличной. Что эти старухи о себе воображают! Я, положим, тоже не юноша, но я – другое дело. Обо мне нечего и говорить. Я, может, вообще не человек, а какая-то престаревшая ложная отрыжка, самородная рухлядь, оплошливый реликт.

– Ладно, это я так!.. – сказала женщина. – Просто обидно: у кого-то праздник, кто-то в кино снимается…

– Да, праздник.

– Объявление в среду выйдет, – сухо сказала она. – Послезавтра.

В среду так в среду – это даже раньше, чем я ожидал. Но я готов и к тому, чтобы оно вышло хоть сегодня.

Улица встретила меня блистанием нашего беззастенчивого майского солнца. Городишко будто зажмурился и взирал на насельников своих вполглаза. На меня он не взирал вовсе. Я ему платил ответной монетой презрения и многих задних мыслей. Подлинных же моих мыслей ему не следовало знать. Городишки и мысли несопоставимы.

Возле моста я постоял минуту-другую. Дерева с молодыми шевелюрами уставились здесь рядком да ладком, горделивые словно заглавия. Спешить мне было некуда, сердце же моё стукало. Прежде мне не приходилось быть верховодой и главарём – и как вдруг я теперь оными сделаюсь! А если не сделаюсь, разве не рухнет моё нынешнее начинание, моя подспудная махинация? Да и хватит ли мне языка для обуздания молодых наглецов, коих я положил всячески привечать? Не спасует ли, не умалится тот, не окажется ли куцым, малахольным да тонкошеим? Не зазмеятся ли в нём двусмысленность и пошлость? Не проступит ли сальная подоплёка? Впрочем, что пошлость! Пусть разливается она нумерованными валами, возмутившимися пойменными водами да беспредельными потоками! Пусть нагнетается приливами и паводками! Пошлость – лучшее украшение языка, его счастливая начинка и незаконная бижутерия. Пошлость, пошлость! Ей никогда не смутить и не покоробить меня! Ей не образумить и не остановить меня! Какой-то там пошлости!.. Какого-то там меня!..

2

Весь вторник – стыдно признаться – я репетировал. Я воображал каверзные фразочки, те, что могли прозвучать, и учился их парировать. Я оттачивал находчивость. Дом мой изнутри блистал после недавнего ремонта и рьяной уборки – здесь подкопаться было не к чему. И всё ж я не был спокоен. Спать лёг смурной, почти в ужасе. Ещё можно всё отменить, соображал я. Например, выключить телефон, и пусть пропадёт всё пропадом – планы, расчёты, артикулы, сигнатуры, сублимации и поползновения.

В среду встал засветло и ходил из угла в угол. В газету больше не пойду, твёрдо решил я. Даже если она не выйдет, или телефон напечатают с ошибкой, как у нас нередко случается, всё равно я не стану разбираться. Посчитаю свершившееся за фортуну и успокоюсь навсегда. Буду жить тихо и смирно, поедать себе скромную зелияницу, попивать вертлявый, простонародный квасок да дерзкую, промозглую водочку. Припасы мои позволяют. Уж просуществую себе как-нибудь остаток дней, более не желая переменить ничего в моей гнилоумственной, бессимптомной жизни, не замахиваясь впредь ни на какие богоизбранные мануфактуры.

К обеду, когда газета уж точно должна выйти, у меня не было ни единого звонка. Может, всех отпугнул мой стиль, поедом ел себя я. Люблю себя есть именно так. Ведь, вправду: стилю не следует быть ни рытвинным, ни ухабистым. Ни холмистым, ни пригорочным. Но лишь умытым, изящным, напомаженным, коленкоровым. Блистательным и благородным.

И тут вдруг карманный мой телефон задрожал на столе, затренькал свой козлиный мотивчик. То ли из Моцарта нам что-нибудь, то ли из Таривердиева кусочек – в мотивчиках я не разбираюсь. Я и в музыке-то не очень…

– Это у вас кино снимается? – услышал я голосок, сразу меня настороживший. – А я хочу в нём запечатлеться!

– А кой тебе год, милая? – прянично спросил я.

– Двенадцатый, – ответствовала девица. – Одиннадцать совсем полных лет и ещё два частичных месяца.

– Ну, тогда приходи через пять совсем полных лет. Можешь даже без двух частичных месяцев.

– Через пять лет вы уже ничего снимать не будете.

– Как знать, золотце, – возразил я. – Наше кино вечно востребованное. И не я, так другой кто-нибудь…

И сбросил звонок малолетней сей претендентки.

3

Но тут же позвонили ещё. Первым делом я выспросил возраст. Оказалось: двадцать один год. Я снова был неумолим. Этого созревшего, спрямившегося человечества нам никак не надо было в нашем восхитительном начинании, в нашей сверхъестественной мерехлюндии.

И вдруг телефон мой словно взбесился. Покуда я разговаривал с одной, тут же ко мне пыталась пробиться другая. Звонили и юноши, хотя числом порядком поменее. Я ликовал и сбивался с ног, вернее, со счёта. За три часа мне позвонило около восьмидесяти соискателей. Если возраст был подходящ, я непременно спрашивал: а хороша ли ты собой, милая? Или – хорош ли ты внешне, юноша? Отвечали по-разному. Кто-то был самокритичен, и таких я без колебаний отсеивал. Кто-то отвечал: да-да, хорош (хороша), ну, так, ничего себе, и оным я назначал рандеву или… тьфу на вас!.. кастинг. Или – опять тьфу!.. собеседование с элементами кастинга. В общем, мне надо было на них посмотреть.

– А что с собой брать? – спрашивали меня. – Может, паспорт да четыре фото?

– Сама приходи, милая, – ехидственно и квазинародно возражал я. – А я не отдел кадров и не миграционная служба какая-нибудь. Трудовой книжки тоже не надобно. Впрочем, фото в купальном костюме, пожалуй, будет приемлемо и даже поспособствует отчасти. Если имеется, конечно.

Юношам я ответствовал в том же рассудительном духе.

В общем, собирал я сию молодую, многозначную, животрепещущую поросль на другой день с десяти часов утра и до шестнадцати, поврозь, когда кто сможет, без точного времени. Если встретят других соискателей – чтоб ничего промеж собой не обсуждать, всем наказывал я, и догадок дурацких не строить. Всё в своё время узнают. Я так и говорил им всем: «Догадок дурацких». Когда придёте, телефоны карманные свои чтоб выключили, а дощечки эти ваши электронные, (знать не хочу их прозваний) в которых вы сидите с утра и до ночи, чтоб даже с собой и не брали, ибо прогоню без жалости, присовокуплял ещё я.

К вечеру я и сам выключил телефон.

А какие ещё, по-вашему, догадки, ежели не дурацкие? Сами-то сообразите! Ну, вот то-то и оно!..

4

День был не день, а так себе – какая-то неуёмная вешняя сволочь. Во дому же моём свершалось великое. Хотя покамест его трудно было распознать таковым.