Папийон - Анри Шарьер

— Даю честное слово, что не скажу об этом никому, даже моим лучшим друзьям.

— Знаем тебя и верим.

— Хорошо. И последняя просьба: дайте мне восемь дней, чтоб я успел уйти на Сен-Жозеф. Не хочу находиться на Руаяле, когда начнется вся эта заваруха.

— Сообщим вовремя.

— Как мне заставить вас передумать? Может, сообразим вместе что-то другое? К примеру, стырим четыре короткоствольных ружья, нападем ночью на охранников, захватим лодку и уйдем вместе?

— Нет. Очень уж они над нами издевались. Для нас самое главное — месть, пусть даже кто-то из наших и погибнет.

— Ну, а при чем тут дети, жены?

— Они из того же теста. Та же мразь.

— Ладно, хватит об этом.

— Не хочешь пожелать нам успеха на прощанье?

— Нет. Скажу только: бросьте вы это дело, пока не поздно.

— Ты что же, отказываешь нам в праве на месть?

— Да не отказываю, но невиновные здесь ни при чем! Спокойной ночи!

— Спокойной ночи. Мы ни о чем не говорили, Папи, верно?

— Само собой, ребята.

Отэн и Арно исчезли. Вот так история! Ну, то, что эти двое тронулись, это ясно, но есть еще человек пятьдесят — шестьдесят сбитых с толку, а может, их и вправду уже около ста! Какой идиотизм! Ни один из моих друзей не обмолвился об этой истории ни словом, выходит, эти двое говорили в основном с мелкой шушерой. Ни один из серьезных парней не полезет в такое грязное дело.

Целую неделю я собирал сведения об Арно и Отэне. Ар-но получил пожизненное, кажется, по судебной ошибке, за преступление, которое больше чем на десятку не тянуло. Судьи же наказали его так жестоко скорее всего потому, что всего за год до этого его брат был гильотинирован за убийство сержанта. И так как на суде прокурор распространялся больше о брате, чем об Арно, у присяжных создался совершенно чудовищный образ закоренелого преступника. Вот он и оказался здесь. Кажется, его еще ужасно избили при аресте, и все из-за брата.

Отэн вообще не ведал, что такое свобода, он в тюрьме с девяти лет. Перед тем как выйти из исправительной колонии в возрасте девятнадцати лет, он умудрился убить какого-то типа, и снова загремел за решетку. Думаю, у него не все дома, так как поговаривали, что он планировал добраться до Венесуэлы, устроиться работать на золотых приисках и там отрубить себе ногу, чтобы получать пожизненную компенсацию. Кстати, как раз эта нога отнялась у него по несчастливому стечению обстоятельств: этот кретин сделал себе укол какой-то неизвестной сыворотки еще на острове Сен-Мартен.

Сегодня случилось весьма загадочное происшествие. Во время утренней переклички вызвали вдруг Арно, Отэна и Жана Карбоньери, брата моего друга Матье. Этот Жан был пекарем, хоть и работал иногда у нас на пристани, возле лодок. Их без всякого объяснения отправляли на Сен-Жозеф. Я пытался выяснить, но безрезультатно. Ведь Арно проработал здесь оружейником целых четыре года, а Жан Карбоньери исправно исполнял обязанности пекаря вот уже лет пять. Это не могло быть просто случайностью. Наверняка кто-то кому-то стукнул, но вот кто и кому?

Я решил поговорить об этом с моими ближайшими друзьями, Матье Карбоньери, Гранде и Гальгани. Никто ничего не знал. Выходит, и вправду Арно и Отэн толковали тогда только с мелкой рыбешкой.

— Но почему они заговорили об этом со мной?

— Но ведь все же знают, что ты готов бежать любым способом.

— Любым, но не таким же!

— Они не поняли разницы. — Ну, а Жан, твой брат?

— Ума не приложу, как это он влез в такую историю? Сдурел, что ли?

— А может, кто-то просто так на него донес, может, он тут ни при чем?

События развивались стремительно. Прошлой ночью по пути в клозет был убит Джирасоло. Кровь обнаружили на рубашке мартиниканца, возничего. Через две недели после поспешного расследования на основе показаний какого-то типа, которого тут же заперли в изоляторе, специальный трибунал приговорил возничего к смертной казни.

Как-то раз во дворе возле душевой ко мне подошел Гарвел, бывалый каторжанин по кличке Трубочист.

— Папи, тяжко у меня на душе. Это я пришил Джирасоло. Я, конечно, хочу спасти черномазого, но в жар бросает при одной только мысли о гильотине. Если б ты подсказал мне ход, чтоб можно было получить за это лет эдак пять, не больше, я тут же бы пошел и признался.

— А какой у тебя приговор?

— Двадцатник.

— Сколько отсидел?

— Двенадцать.

— Да, надо бы придумать что-нибудь, чтоб дали пожизненное, тогда можно избежать одиночки.

— Можешь подсказать идею?

— Дай подумать, сегодня ночью скажу. Настала ночь, и я сказал Гарвелу:

— Ты должен пойти сам и признаться. А мотивировать тем, что тебя заела совесть и что ты не можешь позволить, чтоб из-за тебя отрубили голову невиновному человеку. При этом возьми в защитники одного из охранников. Я скажу, кого именно, потом, когда сам с ним вперед переговорю. Только торопись, а то казнят парня. У тебя дня два-три, не более.

Я переговорил с охранником Коллоной, он тут же подал великолепную идею. Я должен сам привести Гарвела в комендатуру и сказать, что это он попросил сопроводить его сюда якобы после того, как я твердо обещал, что его ни в коем случае не приговорят к смерти, так как поступает он благородно и честно. И надо бы, учитывая, что преступление, конечно, тяжелое, дать ему пожизненное.

Все прошло как по маслу. Гарвел спас негра, которого тут же отпустили. Лжесвидетеля, донесшего на него, наказали годом одиночки. Робер Гарвел получил пожизненное.

Только через два месяца Гарвел объяснил мне, как все случилось. Оказывается, Джирасоло знал о бунте и, согласившись в нем участвовать, тут же донес на Арно, Отэна и Жана Карьбоньери. Слава Богу, он знал только эти имена. Рассказанная им история так мало походила на правду, что даже фараоны не поверили ему. И все же на всякий случай, дабы оградить себя от сюрпризов, взяли да и отправили троицу на Сен-Жозеф, даже не объяснив, за что.

— Гарвел, ну а какой мотив убийства ты придумал, за что его замочил?

— За то, что он якобы спер у меня патрон. Сказал, что я спал рядом с ним, а это так и было на самом деле, ну и по ночам доставал патрон и прятал его под подушку. А как-то ночью пошел в клозет, а когда вернулся, патрона на месте не оказалось. Из всех, кто был рядом, он только один не спал, Джирасоло. Фараоны скушали все это тут же, быстренько позабыли о том, что покойник трепался о бунте.

— Папийон! Папийон! — закричали со двора. — Выходи! Быстро! Перекличка!

— Здесь!

— Собери вещи. Отправляешься на Сен-Жозеф.

— Черт бы вас взял...

Во Франции началась война. И дисциплина тут же ужесточилась: ответственное за побег начальство ждало суровое наказание. А пойманным за одну только попытку к побегу полагался расстрел. Ибо считалось, что беглец автоматически должен примкнуть к тем, кто предал родину. Любой проступок можно простить, кроме побега.

Комендант Пруйе уехал уже более двух месяцев назад. Нового я не знал. Ничего не поделаешь. В восемь утра я сел в лодку, отправлявшуюся на Сеи-Жозеф.

Отца Лизетт — той девочки, которую я пытался спасти, — в лагере не оказалось. На прошлой неделе он с семьей отправился в Кайенну. Нового коменданта звали Дутен, он был родом из Гавра. Он и встретил меня на пристани.

— Это вы Папийон?

— Да, господин комендант.

— Странный вы все же человек, — сказал он, рассматривая мои документы.

— Почему странный?

— Потому что, с одной стороны, вы здесь помечены как особо опасный со всех точек зрения, даже подчеркнуто красными чернилами. Вот: «Всегда готов организовать бунт или восстание». А чуть ниже приписка: «Попытка спасти ребенка коменданта с острова Сен-Жозеф от акул». У меня две дочери, Папийон, хочешь познакомиться?

Он подозвал малюток. Одной было около трех, другой лет пять. Они вошли в кабинет в сопровождении молодого араба и очень хорошенькой темноволосой женщины.

— Вот, знакомься, любовь моя. Это тот человек, который пытался спасти твою крестницу, Лизетт.

— О! Позвольте пожать вам руку! — воскликнула молодая женщина.

Простое пожатие руки является для каторжанина великой честью. Почти никто и никогда не протягивает руки заключенному. Я был тронут благородным порывом этой красивой женщины, ее теплым искренним жестом.

— Да, я крестная Лизетт. Мы очень дружим с женой Грандуа. Ах, дорогой, скажи, чем мы можем облегчить участь этого человека?

— Ну, прежде всего он отправится в лагерь, а потом скажет, чем бы хотел там заняться, какую работу получить.

— Благодарю вас, господин комендант, благодарю, госпожа. Но не могли бы вы мне сказать, за что меня отправили на Сен-Жозеф? Это смахивает на наказание.

— Не знаю. Но полагаю, что причина проста — новый комендант опасается, как бы вы не сбежали.

— Вообще-то он недалек от истины.

— Для тех, кто отвечает за побег, наказания ужесточились. До войны могли просто понизить в должности, теперь совсем другое дело. Поэтому вас и решили отправить сюда. Тамошний комендант предпочитает, чтобы вы сбежали с Сен-Жозефа, так как он за этот остров не отвечает, а дрожит только за порядок на Руаяле.