Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время - Исаак Розенталь

Несомненно, что «взаимная конспирация друг против друга» в деле Малиновского сослужила большевикам плохую службу, помешав собрать и непредвзято сопоставить все имевшиеся тогда данные. Она исключила также возможность межпартийного суда (раньше такой суд большевики допускали)[565].

И уж подавно не могло быть принято во внимание выступление «веховца» С. Н. Булгакова в Московском религиозно-философском обществе «Русская трагедия. О «Бесах» Ф.М.Достоевского», текст которого был опубликован буквально накануне ухода Малиновского из Думы. Вопрос, поставленный Достоевским, — случайное или неслучайное явление герои «Бесов» Ставрогин и Верховенский — должен был, но мнению Булгакова, в переводе «на язык наших исторических былей» звучать так: «Представлял ли собой Азеф-Верховенский и вообще азефовщина лишь случайное явление в истории революции, болезненный нарост, которого могло и не быть, или же в этом обнаруживается коренная духовная ее болезнь?» Булгаков считал, что верно второе[566] (о чем он уже писал раньше в «Вехах», сразу после установления провокаторства Азефа: «Разоблачения, связанные с именем Азефа, раскрыли, как далеко может идти при героическом максимализме эта неразборчивость в средствах, при которых перестаешь уже различать, где кончается революционер и начинается охранник или провокатор»[567].

Поводом для нового выступления Булгакова на ту же тему в 1914 г. явились споры вокруг постановки «Бесов» в Художественном театре и, в частности, отрицательное отношение Максима Горького к самой идее инсценировать роман Достоевского, традиционно толкуемый как пасквиль на революционеров[568]. Ленин в этом споре поддержал Горького[569]. Неизвестно, читал ли он статью Булгакова, но известно свидетельство В.В.Воровского (в изложении Н.Валентинова): еще в молодости Ленин решил, что чтение такой «явно реакционной гадости», как «Бесы», — бесполезная трата времени, и поэтому лишь перелистал книгу и швырнул ее в сторону[570]. Мнение Булгакова также не представляло интереса: ведь он был кадетом, якобы равнодушным, как и другие веховцы, к «исстрадавшимся народным массам», чем Ленин и объяснял их проповедь «моральной греховности революции»[571]. С партийной точки зрения не могла иметь какой-либо ценности и сделанная Булгаковым оговорка: «Речь идет… не о политическом содержании революции и не о полицейской стороне провокации, но о духовном ее существе»[572].

Между тем ничего специфически партийно-кадетского в рассуждении Булгакова о причинах провокаторства не заключалось. Бывший большевик Алексей Гастев либералом не стал, однако и для него было очевидно, что к провокаторству революционеры приходили «путем отрицания всего святого и пропаганды [принципа] «все позволено»[573].

Для Ленина же духовная сторона проблемы не существовала, так как он исходил из соображений только прагматических. С позиций политической выгоды и устремленности к одной цели (плехановская формула: успех революции — высший закон) именно биполярное видение действительности позволяло найти самый прямой путь к этой цели, списывая «издержки» классовой борьбы, включая провокацию, на самодержавие и «буржуазную интеллигенцию», к которой причислялись то одни, то другие инакомыслящие. Иные соображения Ленин и его сторонники считали посторонними и бесполезными.

Когда большевики называли себя «последовательными марксистами», это вызывало со стороны меньшевиков насмешки. Но концепция партии «нового типа» подразумевала последовательное отстаивание всеми партийцами единой линии, определяемой взглядами вождя. Авторитарная модель партии рассматривалась как условие успешной борьбы с авторитарным режимом. В такой партии должно было найтись место и своеобразному аналогу фаворитизма. Отсюда нечто вроде аберрации зрения в отношении членов следственной комиссии к Малиновскому: не он, а подозревавшие Малиновского казались людьми раздвоенными, податливыми к чуждым влияниям, а «последовательный марксист» Малиновский — истинно пролетарской, внутренне цельной натурой. И когда в 1917 г. его разоблачили, первое, в чем Ленин усомнился, — действительно ли он вел легальную работу, как думали до сих пор руководители партии, «в духе непримиримой борьбы с ликвидаторством и неуклонной верности революционным принципам». Проверить, так ли это было, он рекомендовал Чрезвычайной следственной комиссии Временного, правительства (!). Но с этой-то стороны Малиновский был безупречен.

«…Совершенно выбитый из колеи, растерянный Малиновский околачивался в Поронине. Аллах ведает, что переживал он в это время. Куда он делся из Поронина — никто не знал»[574]. Документальные данные опровергают это, на первый взгляд, правдоподобное описание финала поронинского следствия из воспоминаний Крупской. Растерянным Малиновский был лишь в первые дни, а дальше, по ходу следствия, он держался все более уверенно. И куда он делся из Поронина, когда следствие закончилось, Крупской было хорошо известно, так как свои намерения он не скрывал и, вероятно, согласовал их с партийным руководством. Вопреки обещанию, данному Попову и Иванову, он решил вернуться в Россию.

11(24) июля 1914 г. Малиновский прислал Ленину из Кракова короткое письмо: встретиться с родственниками в русской Польше ему пока не удалось — из-за опасности войны сообщение между Краковым и Варшавой затруднено; поэтому сам он выезжает в Варшаву, а затем в Петербург только в среду (то есть 16(29) июля) и на случай своего ареста оставляет для пересылки два письма — сестре и брату, а также адрес — в Ямбурге, на имя жены. Этим адресЪм, очевидно, мог воспользоваться и Ленин. «Еще раз выражаю Вам свою глубокую благодарность. Привет Надежде Константиновне, Григорию, Зине и т. д. Ваш Роман», — так кончалось это письмо[575]. Концовка обычная, если забыть, что на сей раз подследственный обращался к следователям, и только что — утром того же дня — состоялась последняя очная ставка с Розмирович.

Благодарить было за что. Малиновский определенно уже знал, к каким окончательным выводам пришла следственная комиссия. Ленин, Зиновьев и В.А.Тихомирнов написали подробное заключение комиссии — брошюру, состоявшую из нескольких частей: 1) уход из Думы; 2) политическая биография Малиновского; 3) разбор слухов и подозрений; 4) данные о распространителях слухов. Преимущественное место отводилось критике меньшевиков — вологодских ссыльных, венских «августовцев» и Мартова, а также Бухарина, который якобы способствовал «возбуждению паники» Шером; выступление (?) последнего квалифицировалось как «преступное».