Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время - Исаак Розенталь

И еще один существенный момент, о котором обычно забывают, говоря о характере расследования. Конечно, это не был с формальной точки зрения «правильный суд», как, впрочем, все разбирательства но делам о провокаторах. Открытый суд отвергали и большевики и меньшевики. Но ни Ленин ни другие члены комиссии не допускали мысли о возможности осуждения без реальных улик, исключали вынесение приговора только по подозрению, наподобие вынесенного когда-то нечаевской организации «Народная расправа» (не говоря уже о судилищах сталинских времен, организаторов которых уже ни в коей мере не смущала проблема доказательств). Нельзя не заметить, что и многие из подозревавших Малиновского не возводили свои подозрения и сомнения в ранг бесспорных доказательств и даже сами подчеркивали, что отсутствие или недостаточность таких доказательств не позволяет делать решающие выводы. Не вызывало ни у кого сомнений и право обвиняемого на защиту.

Но это стремление к доказательности сочеталось в повседневной практике партийной работы с заметным снижением нравственной требовательности по мере все большего обособления большевиков от других фракций и течений в РСДРП. На первых порах и отдельные большевики отмечали такие явления, как снисходительность к нравственным изъянам тех или иных лиц единственно потому, что они были «своими», перехлесты полемики с идейными оппонентами. В уже упоминавшемся письме Осинского Бухарину, рассчитанном на передачу его содержания Ленину, прямо говорилось, что, выдвигая на ответственные посты «образцовую дрянь» вроде Малиновского и Лобова, руководители партии подрывают свой авторитет.

«…Я не могу понять, — писал Осинский, — как порядочные люди среди «правдистов» могут молчать, подчиняясь активным господам самого гнусного свойства… Можно ли в здравом уме и твердой памяти отринуть Богданова и принять в свои объятия гг. «Данского», «Демьяна Бедного» и т. н. Именовать первого «авантюристом», а вторых «уважаемыми товарищами» — ведь это же бесстыдно. А потом этот стиль, изо дня в день… ведь можно «спереть с последних остатков», читая эту отвратительную полемику. По-моему, ругаться нужно, но не нужно брать себе в качестве идеала ругань пьяных проституток»[557].

«Полемика «Правды» и «Луча» развратила рабочих вовсе, — сетовала М.И.Бурко. — Не стесняясь, ничуть не задумываясь, обзывают друг друга и лидеров своих самыми позорными именами. Как скверно, что наши газеты не церемонятся в приемах. Это прямо разврат. С легким сердцем подозревают друг друга прямо в нелепых вещах»[558].

Предостерегающие голоса не были услышаны. Только ли потому, что Ленин вообще плохо разбирался в людях, как думает, например, Р.К.Элвуд? По его мнению, поддержка таких одиозных личностей, как Виктор Таратута, Малиновский и «чудесный грузин» Сталин, говорит о том, что большевистский вождь был плохим знатоком человеческого характера и политической ориентации своего окружения[559].

Известно, однако, что политическая ориентация всех этих трех деятелей была безусловно большевистской. Нельзя сказать, что являлись тайной и их индивидуальные качества. Поэтому отношение к ним Ленина не должно нас удивлять. У Ленина имелась вполне продуманная точка зрения по «кадровому вопросу», он высказывал ее еще раньше, в годы первой революции. Ее принимали тогда и некоторые другие видные большевики, например, тот же А.Богданов, несмотря на философские и иные разногласия с Лениным. Услышанное от них в 1906–1907 гг. воспроизвел в своих воспоминаниях В.С.Войтинский:

«Любимой темой «агитации» в тесном товарищеском кругу была для Ленина борьба с предрассудками, остатками «либеральных благоглупостей», которые он подозревал у новичков. Это была неуклонная, чрезвычайно ловкая, талантливая проповедь революционного нигилизма…

— Партия не пансион для благородных девиц. Нельзя к оценке партийных работников подходить с узенькой меркой мещанской морали. Иной мерзавец может быть для нас именно тем и полезен, что он мерзавец…

Когда при Ленине подымался вопрос о том, что такой-то большевик ведет себя недопустимым образом, он иронически замечал:

— У нас хозяйство большое, а в большом хозяйстве всякая дрянь пригодится…

Снисходителен был Ленин не только к таким «слабостям», как пьянство, разврат, но и к уголовщине. Не только в «идейных» экспроприаторах, но и в обыкновенных уголовных преступниках он видел революционный элемент{3}.

Среди ближайших соратников Ленина эта тенденция принимала порой совсем курьезные формы. Так, А. Богданов — один из образованнейших писателей-большевиков — говорил мне:

— Кричат против экспроприаторов, против грабителей, против уголовных… А придет время восстания, и они будут с нами. На баррикаде взломщик-рецидивист будет полезнее Плеханова»[560].

Ленин, однако, не находил в этом ничего курьезного. Специфические качества, присущие уголовным элементам, он считал небесполезными и на ответственных партийных постах. По мнению Ленина (оно было им высказано С.Вольскому и Н.А.Рожкову), работоспособсность ЦК партии могло обеспечить наличие в его составе «талантливых журналистов, способных организаторов и нескольких интеллигентных негодяев»; на V съезде партии он рекомендовал в ЦК В.Таратуту — по его же словам, прожженного негодяя, который тем и хорош, что ни перед чем не остановится[561].

В тот же период П.А. Красиков так «популяризировал» большевистскую тактику: «Всем в морду! Кадет — так кадету в зубы! Эсер — так эсеру в ухо! Меньшевик — так меньшевику в рыло![562]Этот анекдотический инструктаж предназначался для членов социал-демократической фракции II Государственной думы и также вытекал из установки Ленина: посеять среди рабочих «ненависть, отвращение, презрение к несогласномыслящим»[563].

В свете таких давно определившихся предпочтений очевидно, что недоуменные вопросы Осинского и Бурко, если они дошли до Ленина, восприняты были им как «благоглупости». Тем более не принимались в расчет размышления деятелей иных воззрений, например, патриарха анархизма П.А. Кропоткина, который предлагал в разгар разоблачения Азефа задуматься не только над внешними причинами провокации, но и внутренними, свойственными революционному движению: «Якобинство» в худшем смысле слова — в смысле взаимной конспирации друг против друга и «чиноначалия» с самого начала парализовало все лучшее в русской революции, и теперь дошло до того, что нельзя подобрать 4–5 человек без того, чтобы один из них не преследовал своих целей, не вел свою игру. Вот против чего следовало бы теперь направить усилия»[564].