Всё, что мы потеряли - Элис Келлен

фасад придавал ей особое очарование. Аксель, казалось, нервничал.

— Раньше я не говорил, потому что… потому что не хотел, чтобы ты испугалась или отступила, но однажды я пообещал кое-что Дугласу. Сказал, что не знаю как, но добьюсь, чтобы твои картины висели в этой галерее.

— Зачем?

— Я не выполнил другое обещание.

— Какое? Только не смей мне врать.

— Что это сделаю я. Выставлюсь тут. Я мечтал об этом, но уже давно я не желал чего-то так сильно. Когда я сказал тебе, что мне нужно говорить о них с кем-то, с тобой, я говорил правду. Не только потому, что я по ним скучаю, Лея, а потому, что твой отец… если я уберу его из истории моей жизни, ты никогда не узнаешь меня всего, понимаешь? Я многим ему обязан.

Я сдержалась, чтобы не заплакать, и он погладил меня нежно по щеке, но отдернул руку, когда увидел кого-то на улице. Девушку с короткими волосами, которая отвернулась, как только мы встретились взглядом.

— Что такое, Аксель?

— Ничего. Забудь.

— Ты знаешь ее?

— Это подруга.

Он завел машину, и мы вернулись домой. В стекло заднего вида я смотрела на вход в художественную галерею, которую мы оставили позади, и остаток дня мы не возвращались к теме. Мы вместе приготовили ужин, поставили виниловую пластинку, занялись любовью в кровати, а затем лежали обнявшись в ночной тишине.

Я не могла уснуть. Кончики пальцев зудели, и я хорошо знала это ощущение, но в три утра не хотела будить Акселя. Когда стало невмоготу, я босиком на цыпочках вышла в гостиную, прикрыв дверь комнаты. Настольная лампа загорелась тусклым оранжевым светом, и я отправилась на поиски материалов для рисования. Потом развернула холст на полу, опустилась на колени на теплое дерево и глубоко вдохнула. Интимность момента — это что-то хорошее. Я открыла пенал с красками, запустила туда пальцы и поглаживала их, вспоминая…

Я взяла желтую краску, а затем малиновую.

Потом зеленовато-синюю, розовато-лиловую, фиолетовую, лососевую, шоколадно-коричневую, бирюзовую, темно-янтарную, абрикосовую, мятную…

Смешала их. И все их почувствовала. И почувствовала себя в них.

88 Аксель

Дуглас появился на пороге с пакетом готовой еды и двумя бутылками пива в руке. Он молча прошел на кухню и начал доставать то, что принес. Я смотрел на него немного рассерженно. Но злился не на него. Думаю, что на себя. Не знаю. Я запихнул за ухо сигарету, которую собирался выкурить до его прихода.

— Плохой день, да? В последнее время у тебя много таких.

— И не говори! — Я сплюнул. — Зачем ты пришел?

— Да уж, радушный хозяин.

— Дело не в этом, просто… забудь.

Я открыл пиво и отпил глоток. Дуглас окинул взглядом беспорядок у меня дома. Я уже несколько дней не прибирался. На полу валялись холсты, ватманы с пробами, виднелись пятна краски, которые я даже не собирался вытирать.

Я был в полном отчаянии.

— Что происходит?

— Ничего, я не могу этим заниматься. Не могу.

— Неправда, Аксель. Эй, посмотри на меня.

— Ты прав, все даже хуже. Не хочу заниматься этим.

Он покрутил пиво в руках. В его глазах я видел разочарование. И черт возьми, сдерживался, чтобы не расплакаться перед ним как мальчишка из-за всего, чего хотел достигнуть и в чем хотел ему подражать, но не мог.

— Я пойму тебя, если ты мне объяснишь.

Я встал и взъерошил себе волосы.

— Все это. Этот дом, это место. План, который у меня был, кем я стану и кем так и не стал. Оно душит меня. Словно у меня на шее каждый чертов день затягивается петля. — Я ходил по гостиной, прямо по картинам, и плевал на это. — Я даже не знаю, почему я хочу этим заниматься. Рисовать. Я забыл уже. Как можно забыть то, что считалось твоей мечтой, Дуглас?

— Просто скажи мне одну вещь: что встает между тобой и холстом?

— Я сам, черт возьми. Я. Я ничего не чувствую. Мне нечего изображать, ничего такого, что стоило бы запечатлеть. Я ничего не хочу делать. Вот почему я никогда в жизни не возьму в руки чертову кисть. И чем больше я пытаюсь найти хоть что-то важное для меня, чтобы окунуться в это, тем больше отчаиваюсь. Не могу. Уже несколько месяцев так… и не могу. Предполагалось, что я учился для этого, и я пообещал тебе, что буду этим заниматься и выставлюсь в галерее, что…

Я поднес руку к груди именно в тот момент, когда Дуглас встал и обнял меня. Я приник к нему. Я нуждался в этом — знать, что, несмотря на то что я не достиг ничего, он будет рядом со мной. Живопись — одна из самых прочных нитей, которая соединяла нас с моего детства, и я боялся, что, если перережу ее, Дуглас уйдет или что-то изменится.

— Все хорошо, все хорошо, друг. — Он похлопал меня по спине. — Не нужно больше этим заниматься, слышишь? Никто тебя не заставляет. Ты начал войну, в которой сражаешься один против самого себя, и никогда не сможешь выиграть. К черту живопись. К черту все, слышишь? Главное — быть счастливым, вставать каждое утро спокойным.

Черт, я просто хотел плакать от облегчения.

Я глубоко вдохнул и дышал, дышал, дышал…

Дуглас сжал мне плечо рукой, и разочарование в его взгляде превратилось в гордость. Я не знал почему и не спрашивал, достаточно было увидеть это. Напряжение спало, когда Дуглас принес на террасу две коробочки с лапшой. Мы ужинали молча, каждый погруженный в свои мысли. Я уже собрался пойти заварить чай, когда Дуглас меня остановил, улыбнувшись.

— Погоди, у меня есть кое-что получше.

— Эй, ты прикалываешься! — Я засмеялся, когда он достал пакетик и поднес его к моему носу. — Кажется, хорошая. Дай сюда.

Его хохот раздавался в ночи, когда я забрал у него траву и пошел искать бумагу для самокруток. Спустя полчаса мы оба накурились и напились рома. Мы сидели на ступеньках заднего крыльца, опустив ноги в траву, растущую из