Тоннель - Вагнер Яна

— Друг, — повторил он. — На пару слов, — и еще раз поманил, а когда Валера неохотно приблизился — чуть-чуть, на шажок, — уставился прямо на оттопыренную полу Валериного плаща и спросил с любопытством: — Чего у тебя там? А?

Вопрос звучал невинно, и голос у избитого незнакомца был ласковый, но Валера почему-то сразу понял, что подошел зря и что никакой это не заложник. И нужно сейчас же, быстро, любой ценой отсюда выбираться, даже если бомба ему померещилась, причем желательно — бегом.

— Ну чего ты? — сказал избитый и улыбнулся. — Покажи.

И убежать стало нельзя. Попросту нельзя, и всё, и спасла Валеру, как ни странно, окаянная толстожопая стерва, которая в эту непростую для него минуту объявилась наконец сама, да еще не одна, а с хмурым телохранителем и группой нагруженных коробками мужиков. Притормозила свой караван у черного Лендкрузера Прадо и громко постучала кулаком по капоту. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 18:15

Молитву прибытие продуктового обоза остановило сразу, словно она и понадобилась затем, чтобы призвать этот самый обоз, и вот наконец достигла цели. Внутри баррикады наступило оживление, молящиеся повскакали на ноги и бросились к Лендкрузеру. Туда же после краткого колебания поспешил и Валерин мучитель, но по пути оглянулся и неожиданно подмигнул, как если бы появился у них теперь какой-то общий веселый секрет и разговор их непременно продолжится. Вот сейчас и настало самое время Валере бежать, не оглядываясь, но стерва была вот она, в тридцати шагах, и наверняка уже заметила его. Да точно заметила. А он вовсе не был уверен, что нужен шефу один, и остался.

Женщина из Майбаха между тем о толстом водителе совершенно забыла и уж тем более его не высматривала. Она только что в который раз прошагала добрых полтора километра по жаре и мечтала сейчас содрать к чертовой матери не только туфли, но и пиджак, рубашку и лифчик. Сбросить на пол, погасить свет и упасть в холодную постель. Ради того чтобы решить наконец досадную проблему с баррикадой (а решать ее было пора), раздачу еды и список пришлось оставить на идиота-лейтенанта, которому она и машину бы помыть не доверила. К тому же добровольцев для водяной экспедиции набрать оказалось непросто, и на уговоры она тоже потратила время, а еще предстояло ведь возвращаться. Часы показывали шесть вечера, и ей впервые начинало казаться, что она может не справиться, не успеть. Поэтому, когда убийца полицейских с глумливой своей улыбочкой сунул руку в одну из коробок, вытащил банку фасоли и поднял над головой, а паства его принялась вопить и обниматься, как победившая футбольная команда, женщина из Майбаха пришла внезапно в сильнейшее раздражение, если не сказать в ярость. В обычную, непрофессиональную человеческую ярость, и до крови прокусила губу, чтобы не схватить наглого мерзавца за горло. И всерьез опасалась, что не удержится, несмотря на последствия.

То же странное раздражение чувствовал сейчас и седой таксист из Андижона. Во-первых, из-за испорченной молитвы, которую прервали на полуслове. Надменная русская могла и подождать, и даже правильно, важно было заставить ее смирно постоять у стены и послушать, чтоб она поняла наконец: ее глупая еда — не главное. Что дело вообще не в еде. Сбить с нее спесь и научить уважению, а не кидаться ей навстречу, как индейцы за стеклянными бусами.

Но было что-то еще. Точно было что-то еще. Вот уже несколько часов его мучила необъяснимая кислая тревога — из тех, какие бывают на рассвете, когда вдруг просыпаешься с чувством, что случилась беда, но не можешь вспомнить какая. И появление каравана с продуктами тревогу эту не рассеяло, а словно бы, напротив, укрепило. Он стоял напряженный, с кулаками в карманах, морщился от радостных воплей и думал: что? Что? Но ответа не находил.

И даже смешливый убийца полицейских, если присмотреться, растерял изрядную долю былой своей безмятежности. Как-то слишком шумел, суетился, улыбался кривовато и с натугой и все время к тому же оглядывался через плечо, словно оставил без присмотра сумку с деньгами. А потом добровольцы внесли коробки с консервами, и оказалось, что их всего пять штук (как, собственно, и самих добровольцев). Пять мятых картонок печеной фасоли с грибами «Тещина закуска», и больше ничего. И тогда лицо его вытянулось, а улыбка слетела совсем.

— Это что? — спросил он. — Я не понял, стоп, это что? — а потом вдруг дернул щекой и закричал: — Что за хрень, эй! Мы не так договаривались, где остальное?

Голос у него стал неприятно, почти по-женски высокий, и похоже было, он затопает сейчас ногами или пнет коробку.

Победные вопли угасли, наступила растерянная тишина. Темнолицый андижонец поднял голову и вынул руки из карманов, и сразу, как отражение в зеркале, шевельнулся бледный охранник. Пятеро добровольцев, бросивших семьи ради этого сомнительного похода, нервно переглянулись. А вот женщина из Майбаха, наоборот, мгновенно расслабилась, как если бы сняла наконец тесные туфли. Надо было, пожалуй, взять еще упаковку томатной пасты, подумала она и чуть не засмеялась вслух. Двадцать четыре крошечных баночки размером с детский кулачок, и положить сверху. Вышел бы славный штрих.

— Боюсь, пока это всё, — сказала она с видимым удовольствием. — Трудно оказалось найти людей. Понимаете, никто не хотел идти. После всего, что вы тут натворили. А заставить я их не могу, извините.

— Да не вопрос, — ответил ее собеседник, стараясь попасть в тот же небрежный тон. — Нет, ради бога. Только без обид, и воды тогда тоже получите... сколько там по нашему курсу, бутылок десять? А хотя вы же все равно больше не донесете.

Щека у него по-прежнему дергалась.

— А мы и не понесем, — легко ответила женщина из Майбаха, пожимая плечами. — Этот вопрос мы решили. У нас целый там грузовик, помните? Двадцать тонн, — сказала она звучно и приподняла голову, отправляя слова вверх, к бетонному своду. Предвзятый свидетель мог бы предположить, что она делает это нарочно, и вряд ли ошибся бы. — Овощи, фрукты, соки еще... Одних компотов тонны полторы, наверное. Даже яблочное пюре, по-моему. Только начали разбирать, точно не скажу. Так что воду оставьте себе, она вам нужнее.

Ее усиленная эхом реплика произвела эффект не только на защитников баррикады, которые внезапно осознали, что результат их победы и долгожданная награда за верность — это восемьдесят банок «Тещиной закуски» из польского города Белосток. В лагере измученных пикетчиков она и вовсе взорвалась, как осколочная граната. Где-то там, всего в нескольких километрах отсюда представился им белоснежный рефрижератор, распахнутый как супермаркет, а внутри — шеренги охлажденных компотов и покрытые испариной пирамиды зеленого горошка и помидоров в собственном соку. И отделяла их от этого изобилия всего лишь кучка неровно расставленных машин, жалкие два с половиной десятка бандитов и краденый пистолет. Так что они собрали последние силы и разгневались, вскочили и закричали все разом, как один человек, проклиная наглых захватчиков, перегородивших тоннель, и чинушу в синем костюме, которая бросила их и не защитила. Терять им больше было нечего. И маленький застенчивый стоматолог поднялся вместе со всеми, хотя он-то как раз почти вернулся уже к подозрению, что никуда-таки от решетки не уходил и всё вокруг просто часть какого-то сложного предсмертного кошмара. Но даже внутри кошмара всегда остается свобода действовать, поэтому он завопил и хлопнул ладонью по крыше чужого безвинного автомобиля.

Словом, похоже было, что бунт, которого так жаждал и не добился клетчатый хозяин сеттера, все-таки наконец разразится и будет беспощаден. Защитникам баррикады впервые пришло в голову, что их примерно впятеро меньше и, случись что, никакие укрепления не помогут, поэтому на оборону защитники не бросились, а только мрачно топтались над «Тещиной закуской» и ждали инструкций.

Однако инструкций не последовало. Седой андижонец хмурился и молчал. На протестующих он не смотрел и про пистолет у себя за поясом, очевидно, даже не думал. А веселый русский в кровавой рубашке, который и затеял все предприятие с автобусом и сдвинутыми машинами, много шутил и обещал, что весь тоннель у них «вот тут, ребята, на коленях сейчас приползут», был и вовсе на себя не похож и, главное, больше не улыбался. И сразу стало заметно, что лицо у него вообще-то неприятное, глаза злые, и неясно было, откуда он взялся и зачем они его слушали.