Ледяной сфинкс - Валерия Вербинина

– Я слышала, что их всех должны помиловать на эшафоте, – вмешалась взволнованная графиня Потоцкая. – Царствование, которое начинается с казней, не может хорошо закончиться.

– Графиня, – обворожительно улыбаясь, промолвил Строганов, – что толку сейчас рассуждать об этом? Ничего ведь еще не произошло.

Однако хозяина дома волновали дела куда более интересные, на его взгляд, чем возможное помилование каких-то висельников. Как поляк, он никогда не одобрял действия русского правительства, но как человеку чести, ему претило убийство из-за угла. Под каким-то предлогом он отвел сенатора в сторону и спросил, может ли поговорить с ним о свадьбе.

– Вы можете говорить со мной о чем угодно, дражайший Сигизмунд Августович, – объявил сенатор. – Чья именно свадьба имеется в виду?

– Возможная свадьба, – уточнил Потоцкий, волнуясь. – Речь идет о счастье моей дочери, а вы знаете, граф, когда дело касается детей, я способен на все.

– Я вас слушаю, – промолвил Строганов после паузы.

Хозяин дома объяснил, что Мари любит Александра Корфа, причем это не простое увлечение, дочь призналась, что уже давно неравнодушна к нему. Так вот, господин сенатор, поскольку ваш крестник разорвал помолвку с княжной Гагариной, можно ли рассчитывать на… на то, что у дела будет благополучный исход?

Господин сенатор принял глубокомысленный вид, и, заметив это, Потоцкий поторопился объяснить, каково приданое у его дочери. Оказалось, гораздо больше, чем можно было получить за княжной Гагариной. Однако сенатор знал, что в подобных делах никогда нельзя давать прямого ответа сразу.

– Дело ведь не только в приданом, – напомнил он. – Ваша дочь, сколько я помню, придерживается католической веры.

– Она уже сказала, что перейдет в православие.

По лицу графа Строганов понял, что тема ему не слишком приятна, и не стал углубляться в нее. Впрочем, жена самого графа была русской, и сенатор не сомневался, что в случае чего всегда можно будет рассчитывать на ее поддержку в таком тонком вопросе, как переход дочери в другую конфессию.

– Если бы все зависело только от меня… – многозначительно промолвил он и легонько коснулся рукой локтя Потоцкого.

Тот отлично знал, что подобные жесты значат в свете, и воспрянул духом.

– Но вы же знаете современных молодых людей, – продолжал сенатор, убирая руку. – Хорошо. Я поговорю с Александром и передам ему ваше предложение.

Дома он еще раз взвесил все выгоды союза с Потоцкими и решил, что его нельзя упускать. Конечно, Мари не слишком хороша собой, но если она без памяти любит Александра и будет смотреть на него снизу вверх, то у них будет идеальный брак.

С этой мыслью Строганов заснул, а на другой день отправился в особняк князя Мещерского, проведать своего крестника. Однако Степка огорошил его сообщением, что Александр ушел, а куда – неизвестно.

Барон Корф вернулся только вечером, поужинал с Сержем и его отцом и отправился в свою комнату. Вскоре Степка доложил о повторном визите графа Строганова.

«Что ему надо?» – неприязненно подумал Александр. Но не решился сказать, что не принимает.

– Зови, – буркнул он и, взяв газету, стал просматривать последние сообщения.

Андрей Петрович вошел, бодро постукивая тростью, и, увидев хмурого молодого человека с газетой в руках, улыбнулся.

– Я хотел поговорить с тобой об одном деле, – сказал он после того, как мужчины обменялись общими фразами. – Граф Потоцкий сделал мне занятное предложение.

И сенатор пересказал Александру содержание этого предложения, не забыв упомянуть и о его выгодах. Однако ответ крестника его огорошил.

– Нет, – коротко сказал Александр, – я женюсь на внучке генерала Тамарина.

Строганову понадобилось некоторое время, чтобы вспомнить, что внучка генерала Тамарина и есть та самая Амалия, которая ему никогда не нравилась. Даже ее имя было ему не по душе, потому что «амалиями» и «камелиями» в те годы нередко называли дам из веселого дома.

– Ты уже сделал ей предложение? – спросил граф сухо.

Молодой человек бросил на него раздраженный взгляд.

– В эти дни? Чтобы потом она говорила: «Помнишь, ты сделал мне предложение, как раз когда вешали убийц государя?» Зачем нам такое воспоминание? Пусть их повесят или помилуют, все равно, но не тогда, когда решается такой вопрос в моей жизни.

Строганов изумился. Раньше, по правде говоря, он не замечал за Александром подобной деликатности. Напротив, ему всегда казалось, что молодой человек склонен идти напролом, не считаясь ни с чьими желаниями.

– Мой дорогой мальчик, – вздохнул сенатор, – жена должна быть половиной карьеры любого здравомыслящего человека. А Амалия Тамарина…

Граф увидел устремленные на него в упор злые глаза – такие злые, что из голубых сделались светло-серыми, – и продолжение фразы замерло у него на губах.

– Что-то не припомню, чтобы я спрашивал вашего мнения, – отчеканил Александр.

Строганов не любил терпеть поражение, тем более от какой-то девчонки, которую сам он ни в грош не ставил. Но тут ему оставалось только смириться. Он поднялся, выразил надежду, что Александр знает что делает, и удалился.

Вскоре Александр услышал стук в дверь, и на пороге показался старый князь Мещерский.

– Что ему было нужно в моем доме? – даже не пытаясь быть вежливым, спросил князь.

– Крестный хотел предложить мне выгодный союз, – сказал Александр. – Если я вас стесняю…

Но князь только махнул рукой.

– Нет-нет, оставайся здесь сколько хочешь. Надеюсь, он тебя не обидел? У тебя сейчас такое лицо… Помню, в былые времена, когда мне приходилось иметь с ним дело, у меня всегда было ощущение, что я потерпел поражение. Даже если я знал, что одержал над ним верх. Но едва он уходил, я понимал, что проиграл. И даже наша дуэль ничего не изменила.

Слушая его, Александр чувствовал беспокойство. Он еще не забыл подложные записки, с помощью которых его пытались разлучить с Амалией. Их автора они так и не нашли. А что, если им был граф Строганов?

«Да нет, – успокоил себя Александр, – крестный на это не способен… Он просто старый резонер, который пытается казаться грознее, чем есть на самом деле. – И жестоко заключил про себя: – Потому что дни его все равно сочтены».

Куранты на колокольне Петропавловской крепости пробили полночь, когда старая обшарпанная карета подъехала к дому предварительного заключения на Шпалерной улице, в котором содержались осужденные на казнь. Здание было наводнено охраной на случай, если террористов попытаются освободить. Однако старую карету почему-то пропустили, почти не задерживая.

Человек, приехавший в карете, показал коменданту снабженную печатью бумагу и был беспрепятственно допущен внутрь. В сопровождении коменданта он прошел по грязному коридору первого этажа, провонявшему щами, солдатскими портянками и тоской. Часовой возле камеры взял на караул, и комендант самолично отомкнул дверь.

– Благодарю вас, – кивнул человек и вошел. Дверь за ним захлопнулась.

Это была тесная, смрадная одиночка. На узкой кровати сидел растрепанный бородач. Лицо у него было желтое и измученное, глаза красные и воспаленные. Гость с сочувствием посмотрел на него и положил на стол коробку папирос, обронив:

– Курите.

– Здесь нельзя, – огрызнулся бородач.

– При мне можно, – веско парировал гость.

Бородач посмотрел на него и по выражению лица понял, что гость вправе отменить все тюремные распоряжения, и никто даже пикнуть не посмеет. Мужчина схватил пачку, вытащил папиросу. Гость протянул ему спички.

– За папиросы благодарствую, – сказал бородач, жадно затянувшись. – Хоть вы и мерзавец.

Гость укоризненно поднял брови.

– С чего вы так решили?

– Вы обещали нам полную поддержку, – взволнованно напомнил бородач. Гость выразительно покосился на дверь, и, вняв его молчаливому призыву, заключенный заговорил тише. – И что? Петля! – Бородач с ожесточением рубанул свободной от сигареты рукой поперек шеи. – Всем! Даже женщинам! А ведь, между прочим, мне на суде задавали вопросы, и если бы я только сказал о вас, вам бы не поздоровилось. Ведь я знал! И моя женщина тоже знает о вас!

– Но остальные ведь не знали?

– Нет. Я ничего не говорил им, как вы и просили. А теперь жалею, что не упомянул о вас на суде. Представляю, какая физиономия сделалась бы у этого хлыща Муравьева! И у остальных тоже!

– Вы слишком нервничаете и теряете способность соображать, – усмехнулся гость. – Заметьте, я пришел к вам сегодня, потому что вовсе не забыл о вас. То, что могу, я делаю, но от меня зависит не столь уж много. Впрочем, один из вас на эшафот не пойдет, так что ваши упреки бессмысленны.

– Один из нас? – пробормотал бородач. – Студент и крестьянин подавали прошения о помиловании, но их отклонили!

– Хозяйка квартиры, – веско сказал гость. – Женщина находится в положении. Поэтому остается в тюрьме, и ее не повесят. Что же до вас пятерых, то вам нечего бояться. Вы взойдете на эшафот, на вас наденут веревки и в самый последний момент прочитают указ о помиловании. Просто там, – посетитель указал глазами на потолок, намекая на высшие сферы, – считают, что это выглядит куда эффектнее, чем помилование без угрозы казни. Дальнейшее будет зависеть только от вас. Конечно, легкой жизни я не обещаю, но тюрьма или даже двадцать лет каторги все равно лучше, чем смерть, а побеги случаются не так уж редко.