Падение «Вавилона» - Андрей Молчанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я купил телефон сотовой связи, оплатив услуги по его включению, навестил супермаркет, гостиницу, откуда забрал свой чемодан, а после вновь заехал на Брайтон Бич, где в книжном магазине, именующемся «Черное море», принимали объявления для «Слова».
Прочитав представленный мной текст об утраченном бумажнике, хозяйка магазина спросила, в какой рубрике данное воззвание мне желалось бы разместить.
Вообще-то материал определенно напрашивался для публикации на страничке сатиры и юмора, но я предпочел колонку «Разное».
— Утерян бумажник… — усмехнулась хозяйка. — Это же глас вопиющего в пустыне, кто услышит его?..
— Может, найдется какой-нибудь голодный лев… — ответил я.
Дожидавшийся меня в машине Евгений, мучимый желанием поглотить дополнительное количество алкогольных калорий, принялся за активные уговоры отметить факт обретения мной крыши над головой в системе общественного питания Брайтон Бич, смачно живописуя прелести кухни русского зарубежья, и я, поддавшись его напору, согласился.
— Первый полтинник плачу я! — гордо заверил он. — Так что не нервничай. Ни о чем не пожалеешь. Билив ми ор нот! [8] Ты по— английски, кстати, соображаешь?
— Ну так…
— Я тебя научу. Правда, я и сам не очень… Но вот старуха моя — она американка, чешет — дай Бог!.. И дочка ее…
— Тоже американка?
— Да. Медсестрой работает. Такая, блядь, сука… Извини, что по-английски…
Женя изложил мне историю своей жизни. В прошлом проживал он в городе Одессе, в юности отсидел срок за кражу, в молодости — за разбой, а в начале семидесятых годов беспрепятственно эмигрировал в Америку, получив на то горячее благословение коммунистических властей.
Работать в Америке Жене не пришлось. Он пользовался огромным успехом у дам, завораживая состоятельных аборигенок Нового Света экзотической разухабистостью своей натуры, изысканностью приблатненных манер и жестким психологоческим напором, благодаря которому они подчинялись ему беспрекословно и впадали в некий гипнотический транс, чем Женя умело пользовался.
Зачарованные дамы — как правило, бальзаковской возрастной категории — послушно оплачивали все Женины причуды и прихоти, возили его на дорогие курорты, и все это продолжалось до того момента, пока внезапно не обнаруживали, что разорены «белым офицером» вчистую.
— Я переимел, извини, что по-английски, половину высшего нью— йоркского света, — докладывал мне Женя. — Билив ми ор нот! Конечно, сейчас я не тот… И теперь женат на Квазиморде… Ты увидел ее и, наверное, подумал, что я — поклонник героинь Пикассо? Нет, мне ближе какой-нибудь Ренуар… Но что сделаешь! Она подобрала меня на улице…
— Как на улице?
— Я ушел от свой очередной… ну, понимаешь? Взял чемодан и — адью! Вышел из подъезда, сел на чемодан, сижу, курю. Вдруг откуда ни возьмись, она. Чего сидишь, мол? Так и так, мол. Ну, пошли ко мне… Пошли. Взяла чемодан и понесла. Я за ней. А она знаешь какая богатая была? О-о-о! — Женя присвистнул. — У нее три дома в Бруклине было… Сейчас, видишь, один остался…
— А что случилось? — спросил я. — Банкротство?
— Да так… я погулял. Казино, Лас-Вегас… Люблю я это дело: рулетка, блэк-джек…
— И ты… это… спулил два дома? А куда же смотрела она?
— А она даже и не поняла, как так получилось, — отозвался Женя. — Женщина в расцвете… хм… климакса, закрутилась… Да и хрена ли там эти два дома! Я и этот пропью! Уот уи ар токинг ебаут? [9] Я белый офицер… по натуре, ты понял?
В ресторане мы заказали по салату, шашлык из осетрины, лососью икру и — алкоголь. Я предпочел бокал сухого вина, Женя — литровую бутыль своего возлюбленного «Абсолюта».
Я искоса приглядывался к заполнившей ресторан публике, состоявшей из прошлых граждан Страны Советов еврейской национальности, невольно сравнивая цветочки берлинской эмиграции с ягодками здешней.
Различие в самом деле имелось существенное.
Та, недавняя, «перестроечная» еврейская волна, пеной осевшая в Германии, была иной: ее представителей отличал налет некой культуры, респектабельности и даже изнеженности, связанной с сильной социальной защитой со стороны государства.
Здешний же народец был ядреным, агрессивным, прошедшим все эмиграционные сковородки и привыкшим надеяться на себя, а не на чудо, которое представляла собой кормилица Красная Армия, чей увесистый сапог с золотой подковой покуда на территорию США не ступал.
С эстрады доносились блатные песенки, горячо приветствуемые посетителями, при взгляде на которых легко угадывалось их богатое криминальное прошлое и возникали подозрения в отношении добропорядочности их настоящего. Одесские обороты густо сдабривались разрозненными английскими словами и матом, являвшимся, видимо, следствием хронической ностальгии.
Женя то и дело вскакивал со стула, подбегал к другим столикам, где сидели его знакомые, заигрывал с официантками и с певичкой, настырно приглашая ее составить ему компанию в распитии крепкого напитка «Абсолют», и вскоре перестал меня узнавать, спрашивая, куда делся его постоялец Толя?
После Евгений рвался сыграть на электрогитаре, отбирая инструмент у музыканта и обвиняя его в слабой профессиональной подготовке, целовал взасос лихорадочно отбивавшегося от него плешивого, горбатого хозяина кабака, заявляя, что обязательно откупит у него долю, и несколько успокоился лишь тогда, когда ресторанный конферансье потребовал тишины, объявив о выступлении молодого поэта местного значения, решившего поделиться с почтенной публикой своими новыми творческими достижениями.
Певичку сменил лохматый человек с окладистой бородой, одетый в обвислый свитер и засаленные блу-джинсы. Откашлявшись в противно запищавший микрофон, косматый человек произнес трагическим голосом:
— «Весна на Брайтоне». Посвящается моему папе — Срулю Спазману.
Прозвучал настороженный аплодисмент.
— Я этого Срулю знаю, — наклонившись ко мне, доверительно прошептал Женя. — Он педераст. Торговал газетами с помойки. А тут… сынок. Странно, однако! А где Толик, э-э?..
Я думал, как бы отобрать у Жени ключи от «кадиллака» и уехать домой. Дорогу к нему я запомнил.
Поэт, декламирующий стихи, то медлил, как бы в раздумье, то торопливо завывал. Казалось, кто-то крутит заводную ручку для пуска автомобильного стартера в его заднице.
— А ваш-шего папу я знаю! — воскликнул, воспользовавшись одной из пауз, Евгений, обращаясь к стихотворцу. — Он дал мне туфтовый чек! На триста два доллара! И я… не позволю обманывать белого офицера!
Женя, уронив стул, нетвердо шагнул в сторону ресторанной эстрадки, но внезапно замер у одного у столиков, прижав руку к груди, — видимо, ему стало дурно от выпитого.
Он стоял, покачиваясь, с закрытыми глазами возле какой-то дамы, являвшей собой олицетворение здешнего эстетизма модным костюмчиком от Кардена, чернобуркой на плечах, длинной дымящейся сигаретой в мундштуке, зажатом в пальцах с нанизанными на них многочисленными перстнями и кольцами… Дама, потупившись застенчиво, старалась не смотреть на остановившегося перед ней человека, проявлявшего непредсказуемую в своих последствиях нетрезвую активность.
Женя глубоко вобрал в себя через нос воздух и неожиданно исторг из отравленного алкоголем организма салат, осетрину и избыток «Абсолюта» — прямо на колени даме.
В ресторане установилась похоронная тишина.
Осекся поэт-декламатор на фразе:
«И вешний восторг пронизал атмосферу…»
— Хуйня! — спокойно произнес Женя, обтирая колени сжавшейся в ошеломленном ужасе посетительницы, бумажной салфеткой. — Ту клин, ту вош… все будет как из химчистики!
— Как это хуйня?! Как это хуйня?! — в шоке заквохотала облеванная эстетка, явно не соображая, что именно она произносит.
Ресторан взорвался утробным, с хрюканьем, хохотом.
Сопровождавшее даму лицо мужского пола, сложением напоминавшее большого африканского носорога, грузно поднялось со стула, и я увидел увесистый жирный кулак, проследовавший в направлении Жениной физиономии.
Зазвенела разбитая посуда, послышались нечленораздельные возмущенные выкрики, ресторан охватила неблагополучная суета…
Я поймал за рукав пробегавшего мимо меня официанта.
— Счет, пожалуйста…
— Ах, не до вас, у нас эксидент!
Через полчаса, кое-как расплатившись за ужин, я загружал мертвецки пьяного Женю с разбитой мордой на заднее сиденье «кадиллака», не без опасений раздумывая о встрече с его семейкой, способной инкриминировать мне злостное спаивание своего кормильца— разорителя.
Машину я запарковал на драйвэй, с трудом выволок из нее беспомощного, как покойник, Евгения и, уместив его на плечи незаконченным в своем воплощении приемом дзюдо, проследовал с обмякшей тушей хозяина в дом.