Хижина дяди Тома - Гарриет Бичер-Стоу

— О-о, кузина! А что скажет на это объединение аболиционистов? Вы в роли рабовладельца! Боюсь, что в покаяние за такой грех будет учрежден однодневный пост.

— Не говорите пустяков! Я хочу, чтобы Топси была моей для того, чтобы увезти ее в свободные штаты и там освободить. Тогда все сделанное мною не пропадет понапрасну.

— Кузина, кузина, планы у вас прямо бунтовщические! Я не имею права поддерживать вас на этом пути.

— Бросьте шутить, Огюстэн! Поговорим серьезно. Все мои старания сделать из нее порядочную девушку пропадут даром, если мне не удастся оградить ее от роковых условий рабства. Если вы хотите, чтобы она действительно стала моей, составьте формальную дарственную, официальный акт.

— Хорошо, хорошо, обязательно сделаю. — И, усевшись в кресло, он спокойно развернул газету.

— Сделайте это сейчас! — попросила Офелия.

— Что за поспешность?

— Сейчас как раз подходящий момент. Вот вам перо, чернила, бумага… Пишите!

Сен-Клер, как и большинство людей такого склада, не любил, чтобы его торопили с делом, спешность которого для него не была очевидной. Его раздражали педантичность и настойчивость мисс Офелии.

— Господи, не понимаю, неужели вам мало моего слова!

— Я хочу иметь полную уверенность, — сказала Офелия. — Вы можете умереть, разориться, и тогда, несмотря на все мои старания, Топси может быть продана с аукциона.

— Какая предусмотрительность! Ничего не поделаешь: раз уж я попал в вашу власть, мне остается только подчиниться.

Сен-Клер быстро составил акт. Он был знаком с необходимыми формальностями, и это не представило для него трудности.

— Вот, мисс Вермонт, все в порядке. — Он протянул ей бумагу.

— Давно бы так, — с улыбкой похвалила его Офелия. — Но разве не нужна еще подпись свидетеля?

— Вы правы. Мари, — произнес он, приоткрывая дверь в комнату жены, — кузине хочется иметь ваш автограф. Не подпишете ли вы этот документ?

— Что это? — спросила Мари, пробегая бумагу. — Да ведь это просто забавно! Я считала, что кузина такая противница рабства, и вдруг она допускает… Впрочем… — И она небрежно поставила на документе свое имя.

— Теперь она душой и телом принадлежит вам, — сказал Сен-Клер, подавая документ мисс Офелии.

— Она принадлежит мне не более, чем принадлежала до этого, — сказала Офелия. — Но теперь я имею возможность защитить ее, если это будет нужно.

— Она ваша по всем правилам закона, — сказал Сен-Клер и, вернувшись в гостиную, снова взялся за газету.

Мисс Офелия, избегавшая по возможности оставаться в обществе Мари, последовала за ним, не забыв, однако, убрать дарственную. Усевшись в кресло, она принялась за вязанье.

— Огюстэн, — сказала она неожиданно, — сделали ли вы что-нибудь для ваших слуг на случай вашей смерти?

— Нет.

— Ведь может наступить момент, когда ваша снисходительность по отношению к ним принесет им большой вред…

Эта мысль не раз приходила самому Сен-Клеру, но он ответил небрежно, продолжая читать газету:

— Я займусь этим как-нибудь на днях…

— Когда?

— Когда-нибудь… позже…

— А если вы умрете до этого?

— Да что вы, кузина! Что это значит?

Отложив газету, он вплотную подошел к ней и заглянул ей в глаза.

— Не находите ли вы у меня признаков желтой лихорадки или холеры? — спросил он. — Почему вы так настойчиво хотите заставить меня заняться моими предсмертными делами?

— И в расцвете жизни смерть стоит у нас за плечами, — проговорила Офелия.

Сен-Клер прошелся по комнате и остановился у дверей, которые вели на веранду. Он хотел оборвать этот разговор, который был ему неприятен. Но про себя он все время машинально повторял: «Смерть!» Он оперся о балюстраду и остановил свой взор на струях фонтана, которые взлетали вверх и, рассыпавшись на тысячу сверкающих брызг, падали обратно в бассейн. Затем, словно сквозь густой туман, он увидел цветы, деревья, расставленные во дворе вазы. Снова он повторил это таинственное, пугающее слово «смерть».

Долго просидел он на террасе. Затем встал и, углубившись в свои мысли, стал ходить взад и вперед по веранде. Казалось, он забыл обо всем окружающем, и Тому пришлось напомнить ему, что уже дважды звонили к чаю.

За столом Сен-Клер сидел все такой же задумчивый и рассеянный. После чая Мари, Офелия и он перешли в гостиную. Никто не произносил ни слова.

Мари улеглась на кушетку и вскоре уснула.

Мисс Офелия вязала.

Сен-Клер сел за рояль и сыграл несколько грустных мелодий. Спустя некоторое время он встал, выдвинул какой-то ящик и достал из него старую тетрадь нот с пожелтевшими листами. Опустившись на стул, он перелистал несколько страниц.

— Взгляните, — сказал он мисс Офелии. — Эти ноты принадлежали моей матери. Посмотрите, вот это вписано ее рукой… Это выдержки из «Реквиема» Моцарта. Она переписала это сама.

Мисс Офелия, поднявшись, подошла к нему и заглянула в ноты.

— Она часто пела это, — сказал Сен-Клер. — Мне кажется, я и сейчас слышу ее…

Он взял несколько торжественных аккордов и вполголоса запел.

Услышав пение, Том вошел в гостиную и остановился у дверей. Исполнение Сен-Клера было проникнуто страстью. Голос и инструмент изливали поток глубокой и чарующей гармонии, тайну которой Моцарт гениально раскрыл в своем изумительном реквиеме.

Умолкнув, Сен-Клер некоторое время продолжал сидеть за роялем, опершись головой на руку. Затем он поднялся и зашагал взад и вперед по комнате.

— Дорогая моя маленькая Ева! Бедная детка! — произнес он. — Это ты толкнула меня на путь больших перемен…

Впервые после смерти дочери он заговорил о ней, и видно было, что ему с трудом удавалось преодолеть волнение.

— Вот, — продолжал он, — как я понимаю долг человека: он обязан отдать все силы свои и способности на борьбу с чудовищной системой подлости и несправедливости, на которой зиждется наш общественный порядок. Он обязан даже быть готовым к тому, чтобы пожертвовать своей жизнью, если это окажется необходимым.

— Почему же вы до сих пор бездействовали? — тихо спросила Офелия.

— Потому, что благих намерений хватало только на то, чтобы лечь на кушетку и проклинать всех, в частности духовенство, за то, что они не способны на жертвы. Требовать же от других, чтобы они шли на мученичество, легче всего!

— А теперь вы готовы действовать?

— Никому не ведомо будущее… Я сейчас смелее, чем прежде. Я утратил все, а тот, кому нечего терять, спокойнее идет на риск.

— Что же вы рассчитываете делать?

— Выполнить свой долг по отношению к слабым и бедным так, как я его понимаю. Начну со своих слуг, для которых до сих пор ничего не делал. А позже, кто знает, я, может быть, постараюсь быть полезным целой категории людей… Попытаюсь сделать что-нибудь, чтобы спасти мою страну от позора, тяготеющего над ней.

— Считаете ли вы возможным, чтобы все рабовладельцы согласились на освобождение своих невольников?

— Не знаю… Но настало время решительных действий. То тут, то там на земном шаре проявляются героизм и готовность к жертвам. Быть может, и среди нас найдутся благородные сердца, которые не будут расценивать людей в долларах и центах.

— Трудно этому поверить, — недоверчиво произнесла Офелия.

— Но предположите, что в одно прекрасное утро мы возьмем да освободим тысячи наших рабов. Кто займется их воспитанием? Кто научит их правильно использовать свою свободу? Оставаясь среди нас, они ничему не научатся. Мы, южане, сами слишком ленивы и неподвижны, чтобы воспитать в них энергию и работоспособность, без которых из них не выйдет настоящих людей. Они отправятся на Север, где труд в моде и все люди работают. Но скажите откровенно: достаточно ли сильно у вас на Севере чувство долга и любви к ближнему, чтобы вы согласились взять на себя роль опекунов и воспитателей? Вы посылаете сотни тысяч долларов на содержание всяких миссионеров, но согласитесь ли вы на то, чтобы в ваши города и поселки хлынули эти чернокожие? Если мы освободим их, займетесь ли вы их воспитанием? Сколько семейств в ваших городах согласится приютить у себя семью негров? Найдется ли хоть один коммерсант, который согласится принять к себе Адольфа, если я сделаю из него приказчика? Если б я захотел поместить Джэн и Розу в школу, сколько школ в ваших свободных штатах согласится принять их? А между тем они по цвету своей кожи такие же белые, как многие наши северянки и южанки. Вы видите, кузина, что я рассуждаю здраво. Наше положение неприятно. Мы, южане, официальные угнетатели негров, но закоренелые предрассудки северян гнетут негров не менее жестоко.

— Это правда, кузен. Это правда, и я испытывала это сама… Но я преодолела эти предрассудки, и мне кажется, что на Севере есть люди, которым достаточно будет разъяснить, в чем заключается их долг… Я думаю все же, что мы это сделаем.