Хижина дяди Тома - Гарриет Бичер-Стоу

— Ребенок бедной старой Прю тоже был для нее всем на свете… и она слышала, как он плачет, и не могла помочь ему. Папа, эти несчастные создания любят своих детей так же сильно, как ты любишь меня. О, сделай что-нибудь для них! Вот хотя бы наша бедная Мэмми: она любит своих детей… Я видела, как она плакала и тосковала о них. Том тоже любит своих детей, с которыми он разлучен. Ах, папа, папа, так ужасно все это знать!

— Успокойся, ангел мой, — произнес Сен-Клер, — я обещаю тебе сделать все, что ты хочешь.

— Тогда обещай мне, что Том будет освобожден, как только… — она не договорила, затем после некоторого колебания добавила: — Как только меня не станет…

— Да, да, дорогая, я исполню все, о чем ты просишь.

— Милый, милый… — прошептала она, прижимаясь горячей щекой к его щеке. — Как бы я хотела, чтобы мы ушли вместе…

Сен-Клер молча прижал ее к своей груди.

— Ты скоро придешь ко мне, — произнесла девочка спокойным, уверенным тоном.

— Да, я отправлюсь вслед за тобой, — прошептал Сен-Клер. — Я тебя не забуду.

Вечер между тем спустил вокруг них свой торжественный покров. Сен-Клер не мог говорить и только прижимал к себе это маленькое, хрупкое тельце.

Наступила ночь. Он отнес девочку в комнату и, когда она переоделась, снова взял ее на руки и держал так, пока она не уснула.

Глава XXV

Живой урок

Воскресный день клонился к вечеру. На веранде, вытянувшись на бамбуковом шезлонге, Сен-Клер курил сигару. Мари лежала в гостиной на диване, придвинутом к окну, выходившему на веранду. В руках у нее был нарядно переплетенный молитвенник. Мари делала вид, что читает эту книжку, так как было воскресенье и она хотела лишний раз подчеркнуть свое благочестие.

Мисс Офелия, после долгих поисков нашедшая поблизости какую-то общину методистов, отправилась на молитвенное собрание в сопровождении Тома и Евы.

— А все-таки я настаиваю, Огюстэн, — сказала Мари после нескольких минут раздумья, — чтобы вы послали в город за моим врачом, доктором Позей. Я убеждена, что у меня болезнь сердца.

— Господи боже мой, дорогая моя, зачем вам этот врач! Врач, который лечит Еву, очень знающий.

— При серьезном заболевании ему все же нельзя доверять. А моя болезнь очень серьезна, смею вас уверить. Я думала об этом все последние ночи. Мне пришлось перенести столько тяжких испытаний!

— Вы все это сами выдумываете, Мари! Я не верю, что у вас болезнь сердца.

— О, я знала, что вы не поверите! Я была к этому готова. Вы волнуетесь, если у Евы насморк… но я… уж обо мне-то вы меньше всего беспокоитесь!

— Ну, хорошо, дорогая, если уж вам обязательно хочется иметь болезнь сердца, я готов всем и каждому подтвердить, что так оно и есть. Только мне до сих пор об этом не было известно.

— Я очень желала бы, чтобы вам не пришлось когда-нибудь раскаиваться в своих насмешках! Но верите вы или не верите, заботы и хлопоты о дорогой моей дочери способствовали развитию болезни, зачатки которой существовали у меня и раньше.

Трудно было сказать, какими хлопотами Мари утруждала себя. Так подумал Сен-Клер, вставая и направляясь в сад, как и подобало бессердечному супругу. Вскоре подъехала карета, из которой вышли мисс Офелия с Евой.

Следуя своей неизменной привычке, мисс Офелия прошла прямо к себе в комнату, чтобы снять шляпу и шаль. Ева взобралась на колени к отцу, спеша рассказать ему обо всем виденном.

Скоро, однако, их разговор был прерван шумом, доносившимся из комнаты мисс Офелии: она осыпала кого-то горькими упреками.

— Какое новое преступление совершила Топси? — проговорил Сен-Клер. — Весь шум из-за нее, готов пари держать.

Не прошло и минуты, как появилась мисс Офелия. Она была страшно возмущена и тащила за собой Топси.

— Иди, иди сюда! — твердила мисс Офелия. — Я все расскажу хозяину!

— Что случилось? В чем дело? — спросил Огюстэн.

— Дело в том, что я не позволю больше этой дрянной девчонке изводить меня! Я больше не могу возиться с нею! Ни один человек не вынесет этого! Представьте себе только: я заперла ее наверху в моей комнате и дала ей выучить наизусть псалом. А она что сделала? Поглядела, куда я прячу ключ, забралась в комод, вытащила оттуда шелк и ленты, приготовленные для отделки шляпы, и разрезала все на платье для куклы. В жизни не видела ничего подобного!

— Я же вам говорила, кузина, — с томным видом произнесла Мари, — что эти существа можно воспитывать, только не скупясь на наказания. Если бы вы мне позволили, — продолжала она, с упреком взглянув на своего мужа, — если б вы мне позволили действовать, как я нахожу нужным, я бы приказала выпороть эту тварь, да так, чтобы она на ногах не могла стоять.

— Не сомневаюсь, что именно так вы бы и поступили, — сказал Сен-Клер. — Пусть-ка при мне кто-нибудь упомянет о «нежной женской душе»! Должен признаться, что чуть ли не все женщины, с которыми мне приходилось встречаться, были всегда готовы, если бы им только дать волю, избить до полусмерти раба, имевшего несчастье не угодить им!

— Все те же нелепые насмешки! — проговорила с обидой Мари. — Наша кузина — умная женщина, и она пришла к тому же заключению, что и я.

Мисс Офелия, как и любая хозяйка дома, способна была вспылить, заметив беспорядок, но слова Мари настолько не совпадали с ее взглядами, что она сразу остыла.

— Нет, я ни за что на свете не могла бы поступить с этим ребенком так жестоко, — сказала мисс Офелия. — Однако должна вам признаться, Огюстэн, что я попала в тупик: я учила ее как могла и умела; я до одури читала ей нотации, даже порола ее, наказывала разными способами. И ничего! Она сегодня такая же, какой была в первый день нашей встречи.

— Подойди-ка сюда, мартышка! — произнес Сен-Клер, подзывая к себе девочку.

Топси подошла. Ее лукавые круглые глаза блестели, выражая какую-то смесь страха и озорства.

— Почему ты так ведешь себя? — спросил Сен-Клер, которого эта необыкновенная рожица всегда забавляла.

— Это все от злости, как говорит мисс Фелия, — покаянным тоном промолвила Топси.

— Разве ты не понимаешь, как много мисс Офелия сделала для тебя? Она говорит, что делала все, что только мыслимо!

— О мастер, конечно! Моя прежняя хозяйка тоже всегда так говорила. Она только чуть побольнее порола меня, вырывала у меня волосы и била головой об дверь. Но это не помогало. Мне кажется, если бы у меня выдрали даже все волосы по одному, все равно не помогло бы! Такая уж я скверная! Да ведь мастер знает, что я негритянка, а мы уж все такие!

— Я не вижу никакого выхода и сдаюсь!.. — сказала мисс Офелия. — Я лучше отдам ее.

Ева сидела молча, прислушиваясь к разговору. Поднявшись, она знаком предложила Топси следовать за ней. В конце галереи находилась маленькая комнатка со стеклянной дверью, служившая Сен-Клеру читальней. Туда и направились обе девочки.

— Я должен посмотреть, что надумала Ева, — сказал Сен-Клер и, стараясь неслышно ступать, подошел к стеклянной двери.

Приподняв портьеру, он заглянул в комнату. Затем, полуобернувшись и приложив палец к губам, он знаком подозвал мисс Офелию.

Обе девочки сидели на полу. На лице Топси, как и обычно, было выражение лукавства и безразличия. Ева, сидевшая против нее, казалась сильно взволнованной. В глазах ее блестели слезы.

— Скажи, Топси, — проговорила она, — что заставляет тебя так вести себя? Почему ты не хочешь попробовать стать доброй? Разве ты никого не любишь?

— Мне некого любить! — ответила Топси. — Я люблю леденцы и больше ничего.

— Но ведь ты любишь своего отца и свою мать?

— Нет у меня ни отца, ни матери! — с досадой сказала Топси. — Я ведь вам уже говорила, мисс Ева.

— Да, да, — с грустью произнесла Ева. — Но нет ли у тебя брата, или сестры, или тети?

— Нет у меня никого! Никого!

— И все-таки, если бы ты попробовала стать хорошей… ты бы могла, я знаю…

— Сколько бы я ни старалась, я все равно останусь негритянкой! — сказала Топси. — Ах, если бы я могла содрать с себя шкуру и стать белой, тогда бы я попробовала!

— Но ведь тебя можно любить, хоть ты и черная, Топси. Если б ты была доброй, мисс Офелия полюбила бы тебя.

В ответ прозвучал обычный короткий и резкий смешок.

— Ты мне не веришь, Топси? — спросила Ева.

— Ни капельки! Мисс Офелия не выносит меня потому, что я черная. Ей легче дотронуться до жабы, чем прикоснуться ко мне. Никто не может любить негров. А мне-то вообще все равно! — И Топси принялась насвистывать.

— Топси, бедненькая, но ведь я тебя люблю, — проговорила Ева. Она положила свою исхудалую ручку на плечо Топси. — Да, я тебя люблю, — продолжала она, — потому что у тебя нет ни отца, ни матери, ни друзей… потому что ты несчастная маленькая девочка, которую все обижают. Я тебя люблю и хочу, чтобы ты стала доброй! Знаешь, Топси, я очень больна и, кажется, проживу недолго… и вот я бы хотела, чтобы ты попробовала стать доброй хотя бы из любви ко мне. Мне ведь так недолго осталось быть вместе с вами!