Хижина дяди Тома - Гарриет Бичер-Стоу

— Разумеется, это поможет ему лучше усвоить первые строки республиканского катехизиса: все люди рождены свободными и равными.

— Фи, это одна из пресных глупостей, вывезенных из Франции. Давно пора эти сентиментальные бредни изъять из обращения!

— Вот именно, — многозначительно протянул Огюстэн.

— Для каждого из нас ясно, — продолжал Альфред, — что далеко не все люди рождаются свободными и равными. Ничего подобного! Я лично считаю, что в этой республиканской декларации — правды не более половины. Люди богатые, образованные, хорошо воспитанные, одним словом — цивилизованные должны пользоваться равными правами. Но чернь — ни в коем случае!

— Прекрасная мысль… особенно если удается удержать чернь в таком положении. Но во Франции настал и ее час.

— Потому-то и следует держать чернь в повиновении! Именно так я и намерен поступать, — произнес Альфред, с силой топнув ногой, словно желая кого-то придавить к земле.

— Тем страшнее чернь, когда она сбрасывает иго, — задумчиво проговорил Огюстэн. — Достаточно вспомнить Сан-Доминго[22].

— Ерунда! — решительно сказал Альфред. — В нашей стране мы сумеем предотвратить такие вспышки! Мы обязаны воспротивиться всей этой дурацкой болтовне о необходимости воспитания и образования для черни, которая сейчас стала такой модной. Низшие классы не должны получать образования. Это ясно как день!

— Но воспитание они все же получают, — заметил Огюстэн спокойно. — Весь вопрос — какое. Наша система — воспитывать их с помощью насилия и варварства. Мы порываем со всеми законами гуманности и стараемся превратить их в грубых животных. Если же им удастся одержать над нами верх — они именно так и поведут себя…

— В том-то и дело, что они не должны одержать верх!

— Правильно, — сказал Сен-Клер, — разведите пары до высшего напряжения, закройте предохранительный клапан и сядьте на него. Куда-то вы полетите!..

— Ничего, — возразил Альфред. — Поживем — увидим. Я, во всяком случае, готов безбоязненно сидеть на предохранительном клапане, пока котлы достаточно крепки и машина работает бесперебойно.

— Дворяне при дворе Людовика XVI[23] думали примерно так же. Австрия и Пий IX[24] придерживаются таких же взглядов, но в один прекрасный день вы все столкнетесь в воздухе, когда… котлы взорвутся.

— Время покажет! — со смехом бросил Альфред.

— Так вот я тебе говорю, — вскричал Огюстэн, — если в наше время что-либо можно предсказать с уверенностью, так это восстание масс и победу низших классов, которые станут высшими!

— Будет тебе, будет, Огюстэн! Это одна из очередных глупостей, которые проповедуют красные республиканцы. Черт возьми, ты настоящий уличный агитатор! Что касается меня, то я надеюсь умереть до того, как власть попадет в их грязные лапы.

— Грязные или нет, но эти руки будут управлять вами. Их очередь настанет! И у вас будут такие правители, каких вы сами сумели создать. Французское дворянство держало народ без штанов и дождалось правительства санкюлотов, то есть бесштанников! А Гаити[25]…

— Ради создателя, Огюстэн! Хватит об этом Гаити! Гаитяне — не англосаксы, будь они англосаксами, все сложилось бы по-иному.

— Можешь не сомневаться, что если и у нас прозвучит набат, подобный тому, что прозвучал в Сан-Доминго, то в рядах восставших будут и те, в чьих жилах кровь белых отцов смешалась с жаркой материнской кровью. И все они: и негры, и мулаты — не допустят больше, чтобы их продавали, покупали, обращались с ними, как с живым товаром. Поверь мне, они восстанут! Должны восстать!

— Безумие! Вздор!

— О, это обычный ответ! — сказал Огюстэн.

— Нет, в самом деле, у тебя талант пропагандиста! — воскликнул Альфред смеясь. — Но не беспокойся о нас: наша власть обеспечена, сила в наших руках. — И, снова топнув ногой, он добавил: — Эта раса повержена наземь, и она никогда не поднимется.

Порукой этому наша энергия и упорство! И в общем, Огюстэн, наш спор ни к чему. Мы десятки раз бродили с тобой по этому пути и всегда попадали в тупик… Что ты скажешь по поводу партии в триктрак?[26]

Братья поднялись на веранду и уселись за бамбуковым столиком, разложив перед собою доску для игры.

— Знаешь, Огюстэн, — снова заговорил Альфред, расставляя на доске шашки, — я бы на твоем месте сделал одну вещь…

— Так, так… Сразу узнаю тебя: ты обязательно должен что-то предпринять!

— Да нет, серьезно, сделай опыт: дай твоим неграм образование. Предоставь им возможность подняться!

И пренебрежительная улыбка скользнула по губам Альфреда.

— Дать им возможность подняться, когда они раздавлены гнетом социальной несправедливости! С таким же успехом можно бы взвалить на их плечи Этну и предложить им встать и пойти! Человеку в одиночку не под силу бороться с обществом, когда оно против него. Чтобы образование и воспитание дало настоящие результаты, оно должно быть делом государства или, во всяком случае, нужно, чтобы государство не ставило этому препятствий.

— Тебе бросать кости! — сказал Альфред.

Братья погрузились в игру, пока топот приближающихся к дому лошадей не отвлек их от этого занятия.

— Вот и дети возвращаются, — произнес Огюстэн. — Погляди, брат, видел ли ты что-нибудь прекраснее?

Двое подростков были действительно очаровательны. Энрик, с черными до блеска кудрями, сверкающим взором и радостной улыбкой, склонялся к своей прелестной кузине. Ева была в синей амазонке, того же цвета шапочка оттеняла ее золотистые волосы. Яркий румянец, загоревшийся на ее щеках от быстрой езды, еще больше подчеркивал прозрачную белизну ее кожи.

— Какая красавица, клянусь богом! — воскликнул Альфред. — Не одно сердце доведет она до отчаяния в своей жизни!

— До отчаяния… — повторил Сен-Клер голосом, в котором прозвучала неожиданная боль. — Один бог знает, как я этого страшусь…

И он сбежал вниз, чтобы принять дочь в свои объятия, когда она соскакивала с лошади.

— Ева, родная, ты не утомилась? — спросил он, крепко прижимая ее к своей груди.

— Нет, папа! — ответила девочка.

Но Сен-Клер чувствовал, как тяжело и порывисто она дышит, и тревога все больше и больше закрадывалась в его душу.

— Зачем ты ездишь так быстро, детка? — произнес он с укором. — Ведь ты знаешь, что тебе это вредно!

— Так весело было скакать, папочка! Мне так нравится.

Сен-Клер на руках отнес ее на кушетку.

— Энрик, — сказал он, поудобнее укладывая ее, — ты должен беречь Еву, ей нельзя так быстро ездить…

— Следующий раз я буду это помнить, — виновато ответил Энрик, усаживаясь подле кушетки.

Еве стало лучше. Оба брата снова уселись за игру, предоставив детей самим себе.

— Знаешь, Ева, — сказал Энрик, — мне очень грустно, что папа пробудет здесь всего два дня. Теперь так долго не придется увидеться с тобой! Если б я остался здесь, я постарался бы быть добрым, не бить больше Додо. Мне не хочется причинять ему боль, но я такой вспыльчивый… Поверь, я вовсе не так уж скверно обращаюсь с ним… иногда даю ему деньги на леденцы и одеваю его хорошо, ты ведь видела? В общем, он даже счастлив.

— А был бы ты, Энрик, счастлив, если б около тебя не было никого, кто бы любил тебя?

— Я? Нет, конечно.

— Но ведь ты отнял Додо от тех, кто его любил, и теперь он не видит ни любви, ни ласки… А этого ты ничем не можешь ему возместить!

— Да, в самом деле, не могу… Не могу же я любить его? Да и никто не может!

— Почему не можешь?

— Любить Додо? Я просто не понимаю тебя, Ева! Он мне нравится… но любить! Да неужели ты любишь своих негров?

— Конечно, люблю.

— Какая чепуха!

Ева ничего не ответила, но ее устремленные вдаль глаза налились слезами.

— Ну, тогда, — проговорила она, — люби Додо ради меня, Энрик. И будь добр к нему.

— Ради тебя я готов полюбить хоть весь свет! — воскликнул мальчик. — Ведь ты самое чудесное создание, какое я видел в своей жизни!

— Меня очень радует твое обещание, Энрик, — сказала Ева, повеселев. — Надеюсь, ты сдержишь его.

Обеденный колокол прервал их разговор.

Глава XXIV

Зловещие предзнаменования

Через два дня после описанных событий Альфред и Огюстэн расстались. Ева, возбужденная присутствием двоюродного брата, увлекалась играми и верховой ездой больше, чем позволяли ее силы. После отъезда Энрика она стала быстро слабеть. Сен-Клер решился наконец посоветоваться с врачом. До сих пор он все время воздерживался от этого. Позвать врача — не значило ли это стать перед лицом страшной истины? Но так как Еве стало настолько плохо, что ей пришлось два дня пролежать в постели, врач все же был приглашен.