Тонкая зелёная линия - Дмитрий Конаныхин

Во влажном воздухе все запахи были обострены до предела. Подобно больному, очнувшемуся после долгой болезни, Алёшка жадно вдыхал всю жизнь вокруг. За несколько метров учуял солёную гарь спички. Дымок сигареты.

«Усиление. Значит, Гурьев решил перестраховаться. “Пиджакам” не доверяет. Пришлёт кадровых. Значит, беглый действительно очень опасен», – Филиппов достал пачку, закурил, сунул обгорелую спичку в коробок, краем глаза глянул на Изгельдова и Андреева.

Те стояли возле шлагбаума, перекрывавшего ленту асфальта, и всё время посматривали в сторону Биробиджана. При всей внешней непохожести в ту минуту они выглядели как братья. Губы сжаты в искрящейся нервной улыбке. Подобрались, чуть набычились, брови сдвинуты, глаза прищурены. Даже незаметно для себя одинаково сигареты в кулак покуривали. Мужики. Зыркали друг на друга, на него. Присматривались.

Одно дело – на зверя охотиться, и совсем другой коленкор – охота на человека. Это не случайная драка, не дворовый междусобойчик. Это в крови. Это запах крови и зов крови. Есть всё-таки в мужской жестокости особый первобытно объединяющий мотив – охота на врага. Всё предельно понятно. Не прохожий, не случайно мелькнувшее лицо. Конкретная цель. Свой – чужой. Ублюдок, противопоставивший себя людям.

Вне стаи.

Вне племени.

Душегуб.

Поймать. Если доведётся… Да что там! Каждый понимает это искушение – если повезёт – убить. Когда вся сила и воля твоего народа дана тебе и сконцентрирована в досланном патроне. Ты же присягу давал. Когда только предохранитель, закон и совесть удерживают от абсолютной власти – воли распоряжения чужой жизнью. А тут такое – на преодолении страха, себя, человеческого в себе самом – когда можно узнать, что есть сам. Насколько силён, насколько человечен, насколько зверь. И только палец поглаживает штампованный выступ предохранителя.

Целый год тебя учили стрелять, боец. Год ты смотрел за Амур. Там, за рекой, – чужие. А здесь свои – вот он, там, ночным дождём вылизанный, спит твой город, где живут твои люди. «Любимый город может спать спокойно». И сейчас там – оттуда – побежит он. Будет рваться на волю. Против твоей воли, боец. Против твоей памяти, любви, детства, против твоей совести, присяги – и жизни, боец! – побежит тот, кто умеет отбирать жизнь. Тот, кто постарается… Ну… Попытается – отобрать.

Твою жизнь…

Нет уж, это не он опасен.

Это мы – опасны.

Это мы – пограничные войска Комитета государственной безопасности. Мы – зелёные фуражки. Тонкая зелёная линия. Это нам нельзя умирать пятнадцать минут, час и сутки. Это нам пойманные урки хрипят в припадочно-показушном угаре: «Эсэсовцы!» Пусть кричат. Это мы – граница. Граница Союза Советских Социалистических Республик. Это наша страна, это наши папы и мамы, наш народ доверил нам оружие. Так в присяге? За нами любимые, ещё не целованные девчонки и будущие дети. Это наша правда.

Правда, сила и воля.

Не того, кто бежит.

Мы – предел.

Пусть бежит.

4

Туман. Ничто. Пространство без верха и низа.

Везде и всегда.

Частичкой незнания, кошмаром беспамятства, неназываемое, безымянное, недостижимое, непостижимое. Что это? Как это называется – то, что вокруг? Безвкусное, бесцветное, ненужное, забытое – всё. Ничто не шевелится, не прикасается, не ощущается. То, что пронизывает, то, что ты пропитала, осознала собой. Сон. Марево. Что-то случилось. Что-то очень важное. Сокрушающее, безмерное, безразмерное. Что же?

Пить. Что это? Пить – это как? Это внутри всё просит. Внутри? Есть снаружи? Чего? Или кого? Меня? Что так течёт? Что так стучит? Что так щекочет? Тёплое. Давит-отпускает. Сжимает и отпускает. Что-то внутри. Инородное, иновозможное, невозможное, то, что силы даёт… Всему есть название, всему есть смыслы, постижимые мысли. Имена? Можно поименовать? Назвать, постичь, узнать? О чём я? Невесомость, невозможность, непознаваемость – того, что внутри. «Ту-тук. Ту-тук. Ту-тук». Ты кто? Ты что? Что ты – то, что внутри? «Ту-тук, ту-тук, ту-тук». Онемение, оледенение, обмирание. Смирись с миром.

Что-то тянет-давит-колет. Далеко-далеко. За сто веков отсюда. Хочется пошевелиться. Чем? Это как? Подождите. Дрожь. Я её чувствую. Я слышу – внутри – это усилие. Моё. Что так шумит? Я слышу этот свист. Он наполняет меня. Студит. Сушит. Выскальзывает. Не удержать. Сейчас. Подождите, я его поймаю. Сильнее. Получилось.

Выскальзывает – само, тёплое, ненужное. Это что-то такое. Я его знаю. Это что-то невероятно знакомое. Только не помню, как это назвать. То, что вырывается с первым криком. С первым вздохом. Это – вдох? Понять. Кричать. Воздух! Это – воздух. Внутри и снаружи. Я дышу. Я слышу свой вдох и выдох. Я слышу шум крови. Больно в висках, и глаза не раскрыть. Я слышу стук сердца и боль в руке. Мне больно, значит, я живу. Я – живу? Живу… Сердце. Моё сердце.

Сейчас. Ещё чуть-чуть. Капельку. Я всё пойму. Я всё вспомню. Ещё одно усилие. Тяжело. Чего-то не хватает. Чего-то дико не хватает. Страшной боли. Что такое боль? Что-то ненужное, утомительное, надоедливое. Чего же? Сейчас. Щекотно. Слеза. Это я знаю. Погодите. Сейчас. Я смогу. Я потерплю. Неудобно так перед всеми. Надо ещё потерпеть. Я смогу. Туман разливается жемчужным сиянием. Туман дышит и звенит высокой нотой. Так всё кружится. Так всё невероятно красиво, что только уснуть.

Уснуть. В пустоту. Улететь. Пустотой наполниться… Что?!

– Мх-х-ха! Мха! М-м-м!..

– Зося? Зосечка?! Зосечка, доченька! Господи! Очнулась! Деточка моя! – Тася Завальская вскочила, взрывая себя пожаром последних сил, грохотом сердца, свистом давления в ушах, пережитым горем, вспышкой счастья и опять ужасом. – Зосечка! Зося! Моя девочка, подожди! Не волнуйся… Подожди, моя хорошая, не волнуйся, Зося, это мама, это мама, Зося! Моя хорошая, моя киця, моя такая хорошая девочка, моя доця…

– Ма-м. М-м-ма?.. Мама. Мама! Мамочка! Мама, где! Что с ним?!

– Тише, Зосечка, тише, солнышко моё, дай же слово сказать, Зося! Пожалуйста, Зося, не дёргайся! Господи, люди, помогите! Зося, слушай! Зося, всё хорошо! Хорошо! Замечательно! Господи, девочка моя, не кричи! Услышь меня, Зося! Мальчик! У тебя – мальчик! Слышишь?! Зосечка! Зося, ты просто уснула крепко, Зося, ты просто уснула, всё хорошо, теперь ты проснулась, теперь всё хорошо, теперь всё-всё замечательно, моя ты девочка, слышишь?!

– Мама! Мама! Ты врёшь! Мама, я знаю! Ты хорошая, ты слишком хорошая, ты очень добрая, ты невыносимо добрая, ты хочешь спасти меня. Ты хочешь меня успокоить, я знаю! Ты плачешь! Мама, я вижу, я знаю эти слёзы!.. Мама, не надо меня успокаивать, не надо, не надо, не надо, молю тебя! Прошу тебя, не надо! Мама, господи, мамочка!

Зосе казалось, что она кричит во весь