В доме своем в пустыне - Меир Шалев

Она работала в рассаднике в районе Бейт а-Керем, и ее скудное жалованье добавлялось к вдовьей пенсии, которую Мать получала от министерства обороны и к двум Маминым заработкам на подработках: время от времени Мать ходила в начальную школу в том же Бейт а-Керем, подменяя учителя в каком-нибудь из классов, а три раза в неделю отстукивала всевозможные письма и протоколы в конторе большой мельницы, что находилась к западу от нашего квартала.

— Мама и Черная Тетя еле зарабатывают, а ты и Рыжая Тетя не работаете вообще, — в очередной раз спросил я у Бабушки. — Как же мы живем?

— Вдовы получают разные наследства, — сказала она. — Но ты прав, этого не хватает. Надо следить и экономить.

Но я продолжал донимать ее расспросами, и тогда она встала и спросила:

— Что ты так беспокоишься, Рафинька? Тебе что, чего-то не хватает? У тебя нет одежды надеть? Или нету хлеба поесть? Иди себе лучше на улицу, иди, поиграй с другими детьми на тротуаре.

Пополудни Черная Тетя возвращалась со своей работы в рассаднике, сбрасывала высокие рабочие ботинки, смывала с себя грязь и удобрения и торопилась на улицу — босиком, еще разбрызгивая капли с пальцев.

— Куда ты уже несешься? — кричала Бабушка.

— Играть с детьми в балуры[131].

— У тебя только иголки в заднице!

— Хорошо, если только иголки, и только в заднице, — подытоживала Мать.

Через час Черная Тетя возвращалась, и карманы ее коротких штанов раздувались от трофеев, которые тугими виноградными грозьями проступали сквозь ткань и звонко постукивали по запыленным, загорелым бедрам.

Лицо ее смеялось:

— Я выиграла у них все их балуры и надавала им всем шелобаны. Одному за другим.

А вечером дети приходили к нашему дому, терпеливо стояли на тротуаре, столпившись в круге желтого света, который отбрасывала лампа, висевшая у входа в наш подъезд, и ныли с робкой надеждой, жалобно и монотонно:

«Рафина тетя, пожалуйста, отдай нам те шарики, которые ты забрала…»

«Рафина тетя, родители нас убьют…»

«Рафина тетя, почему мы всегда проигрываем, а ты выигрываешь?»

«Пожалуйста, Рафина тетя, хотя бы тот, голубой, с бабочкой…»

Они ныли до тех пор, пока она не выходила. «Я верну вам всё, но только на условии, что вы будете называть их не шарики, а балуры».

Бабушка то и дело делала ей замечания:

— Вдовы не ведут себя так.

А Рыжая Тетя добавляла:

— Так ты никогда не найдешь себе мужа.

Но Черная Тетя смеялась и кружила по комнате широкими шагами, распахнув крылья рук:

— Я не вдовы, и я не веду себя, и мне не нужен никакой муж.

Рыжая Тетя злилась:

— Зато мне он нужен, а ты портишь мне все дело. Какой мужчина захочет жениться на женщине, у которой такая невестка?!

— А ты спрячь меня, — предложила Черная Тетя, завершила последний круг и с размаху прислонилась к стене. — Сделай вид, что ты меня не знаешь, скажи, как она… — И тут она показала на свою сестру: — Скажи: «Эта? Да ее привезли со свалки в Тверии. Понятия не имею, кто она!»

А Бабушка, которой не нравилось, когда Рыжая Тетя говорила о возможности снова выйти замуж, сердилась.

— Не нужен тебе никакой муж, — говорила она ей. — Тебе лучше быть у нас.

— Конечно, мне лучше быть у вас, чем одной, но самое лучшее мне было бы с мужем.

Мне хотелось крикнуть: «На углу квартала тебя ждет муж вместе с домом!» — но не успел я открыть рот, как моя сестричка, которой было тогда семь лет и которая уже тогда знала и понимала куда больше меня, толкнула меня под столом и шепнула: «Закрой рот, Рафауль! Это не твое дело!»

Много позже ты объяснила мне, что Рыжая Тетя верит во всемирное содружество женщин, в то, что все они зависят друг от друга и все друг друга представляют.

— Вот ты, например, — говорила она Черной Тете. — Если ты ведешь себя плохо с каким-то мужчиной, ты этим закрываешь дверь для тысячи других женщин, таких же высоких, черных, худых и сумасшедших, как ты. Из-за тебя он больше и слышать не захочет о женщинах такого типа. Понимаешь? Ты портишь дело тысяче женщин, которые могут прийти за тобой следом.

— Но я не веду себя плохо ни с одним мужчиной, — сказала Черная Тетя.

— Ты ведешь себя с ними слишком хорошо, — сказала Мать. — Вот ты что делаешь.

— И выдери ты, наконец, эти волосы! — набралась смелости Рыжая Тетя и показала на кончики завитушек, которые выглядывали из коротких штанов Черной Тети, собранных сверху резинкой. — Почему ты расхаживаешь повсюду с этими усами наружу? Ты вызываешь у всех мужчин отвращение ко всем нам.

Но Черная Тетя не обращала внимания на замечания и указания других женщин. «Почему отвращение? Это красиво и это им очень нравится. — Именно так она сказала. — Это красивее, чем те красные точки, которые вы делаете себе там, наверху».

Забавно: когда Большая Женщина хотела выражаться пристойно — то бишь не произносить в моем присутствии напрямую слово «памушка», — она всегда говорила: «Там, внизу», — но когда речь шла о выдергивании волос, она всегда говорила: «Там, наверху».

Мать сказала: «Тьфу!» — и снова обозвала свою сестру «уличной кошкой». Но Рыжая Тетя, преклонение которой перед Британской империей выражалось также в заботе о «туземцах» и в желании улучшить их положение, была охвачена миссионерским стремлением перевоспитать свою невестку. И поскольку Черная Тетя относилась к этому, как к очередной игре, Рыжей Тете удалось научить ее азам шитья, началам вышиванья и даже нескольким правилам поведения за столом. Каждый день она заваривала с ней свой «файф-о-клок», как они именовали чай с молоком, подаваемый Рыжей Тетей в бело-голубом фарфоровом чайном сервизе, который она называла «Веджвуд» — «W» она произносила, как «V», зато с глубоким почтением — и который был одним из наиболее бережно хранимых ею и почитаемых останков Нашего Эдуарда. Сервиз состоял из шести чашек и блюдец, фарфорового чайничка для заварки и чайника побольше, с толстым, расшитым цветами чехлом, сохранявшим тепло.

— Смотри, Рафаэль, ее чайник забыл застегнуть ширинку, — шепнула мне однажды Черная Тетя, указывая на хоботок, торчащий между пуговицами чехла.

— Это все, что осталось от него, — сказала Рыжая Тетя, и я чуть не вырвал тот чай с молоком, который она мне налила, потому что чашка, из которой я пил, с тонкими фарфоровыми стенками и ручками, показалась мне вдруг похожей на плечевые или тазовые кости скелета — такие же закругленные и бледно-голубоватые.

А временами Рыжая Тетя проявляла такую душевную широту и неожиданное великодушие, что посреди еды вдруг говорила: «Ты можешь взять его сегодня вечером» — и все понимали, что она говорит о «лифчике, который расстегивается спереди», том самом, розовом, с белой бабочкой и сиреневым кружевом, который Наш Эдуард купил ей в их медовый месяц в Каире и который стал в нашем доме символом женственности и соблазна. Маленькую льняную сумочку он тоже купил ей тогда, и сегодня она всегда вешает ее на плечо, когда выходит совершенно голая из своей комнаты. «Эдуард уже умер? — спрашивает она тонким дрожащим голоском и возвращается в свое убежище. — Возьми его, — повторяет она со снисходительной щедростью. — Ты найдешь ему лучшее применение».

Они стригли друг друга, они вместе пили «файф-о-клок» из веджвудовских чашек — одна со стиснутым сердцем, другая со сдержанным смехом, и обе с прижатыми мизинцами: «Не отставляй мизинец, еще подумают, что ты румынка», — и каждый четверг вместе замачивали в молоке мак, купленный на «Махинюде», и пекли субботние пироги.

Я любил стоять возле миски с маком, смотреть на зерна и наблюдать, как они пропитываются молоком и одно за другим опускаются к покою дна. Вниз-вниз опускались они, медленно-медленно, кроме нескольких, которые оставались плавать и яриться, и завладевали теперь всей поверхностью молока, и начинали кружить по ней широкими, молчаливыми кругами, точно черные точки аистов в высоком небе.

Четыре маковых пирога пекли мои Тети. Два больших длинных и два маленьких круглых. Два больших пирога Большая Женщина нарезала и съедала с субботним утренним кофе, после крутого яйца, раздавленного с оливковым маслом, солью и жареным луком, который мы ели с нарезанным помидором, селедкой и свежей халой. Один круглый маленький пирог получал я, а другим круглым маленьким пирогом — как я уже начал рассказывать до того, как свернул в переулки рынка, к желтым котам, играм в «балуры», опасным трещинам на пятке, бесстыдным фарфоровым чайникам и милым больничным коровам — Черная Тетя подкупала Готлиба-садовника, чтобы он позволял ей войти в запретный парк Дома слепых.

Вот она: размахивает пакетом с пирогом и приближается к воротам Дома слепых. Вот Готлиб-садовник появляется ей навстречу из кустов. Его большие нетерпеливые руки гребут рычагами, которые передвигают его инвалидную коляску, его глаза уже подняты к воротам. Он унюхивал пирог из любого места в глубине парка, где бы ни находился, и всегда появлялся, вместе с желтым североамериканским гигантом, что сидел на обрубках его ног, медленно-медленно покачивая кончиком ослепительно желтого хвоста и сверля мир злобным золотом своего взгляда.