В доме своем в пустыне - Меир Шалев

Две девочки сидели на чемоданах у края повозки, держались за руки и клялись друг другу в верности и тоске.

— Я буду думать о тебе каждый день, — сказала одна.

— Я вернусь к тебе зрячей, — сказала вторая.

Двое отцов разгрузили повозку и понесли узлы и чемоданы в вагон, и Рахель сказала Маме, что хочет прочесть ее лицо пальцами, чего она никогда не делала с тех пор, как ослепла.

— Чтобы запомнить тебя и так тоже, — сказала она.

Она коснулась Маминого лица, скользнула по лбу и вискам, зазубрила переносицу, выучила уголки губ и крылья носа и что-то пробормотала на подбородке.

Они снова обнялись, а потом госпожа Шифрина перенесла свою дочь из повозки в вагон. Рахель потребовала, чтобы ее посадили у окна, потому что слепота уже преподала ей несколько уроков расставанья. Она хотела, чтобы Мама смогла увидеть и запомнить резкую картинку в рамке, увидеть, и запомнить, и скучать по ней после того, как она исчезнет.

Начальник станции поднял флажок, маленький черный паровозик окутался клубами пара, дымом и свистом, и в Маминой груди тоска стала острой болью. Потрясенное сердце сжалось там, точно в кулаке. Она не представляла себе, насколько мучительна беда, когда она приходит на самом деле, даже если ты ее ждал.

— Она никогда ко мне не вернется, — сказала она своему отцу.

— Пошли, — сказал Дедушка Рафаэль. — Нам пора домой.

Он тронул лошадь, и повернул повозку, и всю обратную дорогу не сказал дочери ни слова. Может быть, он понимал, что это первая большая боль в ее жизни и что она хочет остаться с ней наедине. А может, уже замышлял свою собственную беду, чувствуя, как она оплетает его горло и все туже сжимается на нем.

А когда они въехали на главную улицу мошавы и подъехали к школе, он крикнул лошади: «Тпру!» — а Маме велел подождать его в повозке.

— Не иди за мной, — сказал он.

Но едва он скрылся внутри, как она спрыгнула, подбежала к зданию школы и стала прислушиваться к словам, которые доносились до нее из открытого окна.

— Вы, господин хороший, не годитесь в учителя, — встал Дедушка Рафаэль перед потрясенным учителем. — Вы не годитесь даже в дрессировщики животных. — И тут же, в яростном гневе отбросив свою обычную вежливость и не обращая внимания на присутствие учеников, продолжил, перейдя на «ты»: — И я приложу все свои силы, чтобы тебя вышвырнули вон из этой школы и из этой мошавы, даже если это будет последним делом моей жизни.

— В таком случае мне предстоит преподавать здесь еще много-много лет, — попытался пошутить учитель. — Вы ведь еще так молоды…

И никто из слышавших эти слова — никто, кроме Мамы, которая стояла снаружи, по другую сторону стены, и знала о проклятии, висящем над мужчинами нашей семьи, и вздрогнула от внезапно нахлынувшего на нее страха, — и представить себе не мог, как скоро они станут реальностью.

Удаляясь от Цемаха, маленький поезд медленно пополз на юг, пересек русло Иордана и вади Пиджас, с большим трудом вскарабкался на западные склоны и, пыхтя, двинулся по долинам по направлению к Хайфе. Там, в гавани, держась за руку отца, Рахель впервые почуяла запах большого моря и услышала его голос. До этой минуты она трогала, нюхала и слушала предметы, которые видела раньше, ощупывая и располагая их перед теми призрачными их двойниками, что были похоронены в ее глазницах. Море было первым, чего она раньше не видела никогда.

— Я хочу его потрогать, — сказала она матери.

— Тут нечего трогать, это грязная вода.

— Я хочу его попробовать.

— У него вкус, как у грязной воды с солью, — сказала госпожа Шифрина. Напудренная и накрашенная, она стояла, выпрямившись во весь рост, и тело ее уже обрело прежнюю красоту и энергичность. — Пойдем, Рахель, — сказала она, — подымемся на корабль.

Они делили большую пассажирскую каюту еще с несколькими людьми. Там были другие дети, которые уже познакомились и хотели играть и разговаривать друг с другом, но Рахель улизнула на палубу, потому что хотела остаться одна.

— Где она? Она уже, наверно, упала в воду! — в ужасе закричала госпожа Шифрина.

Она бросилась на палубу, схватила дочь и повела обратно в каюту. Но Рахель вырвалась из ее рук и снова пошла бродить по коридорам корабля. Она считала шаги, заучивала ступеньки, гладила и запоминала длину перил и вечером смогла уже самостоятельно взобраться на палубу.

Долгие часы стояла она там, положив руку на поручни, и росла, и взрослела с незнакомой ей быстротой. Другой горизонт, такой чужой, что она даже не догадывалась о его существовании, отражался в зелени ее глаз. Гул больших корабельных труб сотрясал ее уши. Запах палубных досок и смазанных дегтем канатов щекотал ее ноздри. Пена, летевшая с носа корабля, удивляла ее щеки.

— Кто ты? — спрашивала она ее. — Ты не вода и ты не воздух. Кто ты?

Какой-то пассажир крикнул: «Смотрите, дельфины!» — и она улыбнулась.

Неделю плыл корабль, и Рахель чувствовала, что она растет с каждым днем, что ее детские соски болят и набухают, что тоска по подруге горит в ее теле.

— Я сама! — повторила она, когда корабль причалил. Отпустила отцовскую руку, взялась за веревочные перила и спустилась по трапу на новую сушу.

Отсюда они направились поездом в Вену, там отец купил ей палку для слепых, и отныне она больше ни у кого не просила помощи. Она начала нащупывать свой путь во тьме другого мира, где не было ни воспоминаний, ни подруг, ни образов, ни других препятствий, о которые могла бы споткнуться ее нога.

За то короткое время, что прошло со дня его прибытия из Америки в наш квартал, желтый кот сумел распространить свою власть и свое семя по всем просторам своих новых владений. Вскоре он заполнил эти просторы множеством пузатых, беременных самок, избитых самцов с растерзанными ушами и хвостами и маленьких котят, таких же желтых и воинственных, как их родитель.

Устрашающий то был кот, необыкновенной смелости и силы. Не то что запуганные коты нашего квартала, которых мы забрасывали камнями и загоняли в мусорные ящики. Как-то раз я сам видел, как он одним могучим толчком перевернул бидон Бризона-молочника, а потом лакал из огромной лужи, которая образовалась на тротуаре. Другой раз он чудом спасся от мясника Моше, секач которого полетел ему вслед через окно мясной лавки, а однажды прокрался в нашу кухню и вонзил клыки в кусок мяса, который Мать вынула из холодильника, чтобы приготовить нам котлеты.

Ее гнев был так силен, что в ней уже не осталось никакого страха.

— Как это «не осталось»? — спросил я.

— Не было места, — сказала она. — Когда ты вырастешь, ты поймешь, Рафаэль, — добавила она, — как иногда чувство может быть таким сильным, что оно не оставляет места ни для какого другого чувства. Иногда тоска так сильна, что не остается места даже для той любви, которая ее породила. Иногда желание отомстить так огромно, что уже не остается места для ненависти, с которой все началось. А у меня из-за сильной злости на этого кота уже не осталось места для страха.

Она сорвала висевшую на крюке тяжелую сковороду, и североамериканский черно-белый желтый гигант, который даже представить себе не мог, какая ярость бушует в этой маленькой женщине, и не мог поверить, что она осмелится его ударить, не успел увернуться.

Мать ударила его изо всей силы. Его тело было таким мускулистым, твердым и сильным, а ее удар — таким тяжелым, что ее запястье, как она потом с гордостью рассказывала, болело целую неделю. Кот убежал, хромая, а Мать, все еще в ярости, созвала заседание Большой Женщины и снова объявила, что «пора уже, чтобы кто-нибудь сейчас же прикончил этого кота».

Все посмотрели на Черную Тетю, единственную в семье, кто был достаточно силен, чтобы привести приговор в исполнение, но Черная Тетя опять повторила, что таковы кошачьи повадки вообще, а этому конкретному коту она лично весьма симпатизирует.

— Коты охотятся за птицами и воруют мясо, а коровы жуют траву, и вы все должны сказать спасибо, что природа не устроила наоборот, — сказала она.

— Обойдусь и без твоей помощи, — сказала Мать. — Рафаэль вырастет и убьет его для меня.

Эти слова я слышал собственными ушами, а некоторое время спустя увидел их собственными глазами в одной из записок, которые она писала мне и Отцу и прятала меж страницами недочитанных книг.

Я стоял и подслушивал из-за двери, и в моем сердце царила растерянность. Как и Мать, я тоже ненавидел желтого кота из Дома слепых, но, как и желтый кот, я любил Черную Тетю. Я не открою тебе ничего нового, если признаюсь, что порой я любил ее даже больше, чем нашу Мать. Даже сейчас, когда ее мозг уже крошится от старости, а тело одрябло, я благодарен ей за шалфейный запах ее молодости и юношеский запах моего желания, и за наше мытье полов, и за наши разговоры в парке слепых, и за баклажанную гладкость ее кожи, и за черный сверкающий бугорок волос на ее лобке, когда она перед сном взмахивала надо мной простынею, и за наши игры в «шарики», и за бег наперегонки, и за шоколадные жала ее грудей, и за посиделки, которые она устраивала.