Записки викторианского джентльмена - Маргарет Форстер

Угнетали меня и иные обстоятельства, о которых, надеюсь, никто не догадывался. Вот я громко провозглашаю вместе с другими пассажирами, что невыносимо истосковался по дому и рад, что приближаюсь к Англии, но в душе я все время себя спрашивал, о ком истосковался и куда рад возвратиться. Конечно, к девочкам и к матушке, в том сомнений не было, в свой маленький домик в Кенсингтоне, который я, по правде говоря, подумывал сменить на что-нибудь получше. О, как это будет восхитительно, когда две пары нежных юных ручек обовьются вокруг моей шеи, два улыбающихся личика прижмутся к моему лицу, две милые сороки наполнят мои уши всяким вздором, да, это будет восхитительно, и я всплакну, начну сморкаться, но тотчас засмеюсь, решу, что самое большое счастье в мире иметь таких детей, взгляну на матушку, чья нежная улыбка пленит меня, как всех и каждого, почувствую, как щемит сердце при виде новых знаков бренности, которые я замечаю после очередной разлуки, и снова дам волю слезам. Сентиментально, правда? Мое возвращение, действительно, было сентиментально, и я это предвкушал. Я рад был возобновить прежние знакомства, проведать старые места, кивая и улыбаясь в знак приветствия, вернуться, в привычную колею, но всего этого было недостаточно, нет, недостаточно, в душе я подозревал, что томлюсь о доме, которого не существует, спешу навстречу пустоте, которую нельзя заполнить, со страхом я воображал, что меня ждет впереди. Беда заключалась в том, - и я знал это, - что я томился о женской ласке, которой в моей жизни не было. Я страстно хотел вернуться домой к... пустому очагу. Мне предстояло увидеть Джейн мельком, в обществе Уильяма, с еще одним его ребенком на коленях. Так ли возвращаются домой? Этого было довольно, чтобы снова ввергнуть меня в глубокую тоску, я заметил, что начинаю говорить вслух, когда об этом думаю, а думалось мне часто: хотелось верить, что им достанет благопристойности удалиться в деревню и не показываться в Лондоне после моего приезда.

Вам, наверное, кажется, будто я только и делал по пути домой, что думал о неприятном, вовсе нет. Лишь когда я опирался на поручни, подставляя лицо солнцу и ветру, - погода нам благоприятствовала, - меня пронзала мысль о том, что меня ожидает дома, или же по ночам, когда я засыпал. В остальное время я был бодр, как и все прочие, так же возбужден сознанием, что приближаюсь к Англии. Возвращение на родину и в самом деле возбуждает: вы напряженно вглядываетесь в горизонт, чтобы заметить первый признак суши, и, глупо улыбаясь, долгими часами смотрите на воду. Как хорошо ни в чем не сомневаться, все узнавать с первого взгляда, не задаваться вопросом, что делать и куда пойти, знать как свои пять пальцев каждую повадку, каждое словцо своих соотечественников, примечать мелкие новшества, которые значат только то, что в целом ничего не изменилось, все принимать как есть, словно расположившись в старом кресле. Я знал, что с той минуты, как сойду на берег, все обо мне забудут, никто меня не спросит, что я думаю об Англии, и не потащит в сторону, чтоб десять миллионов раз пожать руку, - я скроюсь в темноте, из которой ненадолго вынырнул и, предвкушая это, я вздыхал с безмерным облегчением.

Никто не ждал меня на пристани, к чему я был готов, и, пробираясь между кучками трогательно обнимавшихся людей, напоминал себе, что мое настоящее возвращение еще не наступило, - ведь девочки были в Париже, и ручек, обвившихся вокруг моей шеи, которые я так красноречиво описал, нужно подождать. Ничто, однако, не могло меня обескуражить, и прямо из Ливерпуля я поспешил на бал к леди Стенли, где мое появление вызвало бурю восторга. Постойте, не я ли утверждал, что жажду остаться незамеченным, и вот, пожалуйста, я делаю все возможное, чтоб оказаться в центре внимания, нелепо, правда? Но если бы вы переступили вместе со мной порог улицы Янг, если бы вы побывали в этом ужасно безлюдном, запертом доме, вы поняли бы, почему мне захотелось веселья, общества и радостных приветствий. Я просто был не в силах поставить чемоданы в холле, отправиться наверх и там расположиться, а если вам непонятно, по какой причине, значит, вам не случалось открывать дверь дома, простоявшего полгода на запоре и издающего особый затхлый запах пыли, закупоренных окон и безмолвия. Возможно, я несколько преувеличиваю, и дом, наверное, был в порядке, но я нисколько не преувеличиваю трепета, пробежавшего по Моей спине от тишины. Любимые не вслушивались в звук моих шагов, никто не закричал от радости при виде меня - не слышно было ничего, только скрип моих башмаков на лестнице, мой кашель - я задохнулся спертым воздухом - и удары моего сердца, стучавшего с невероятной силой. Поэтому я навострил лыжи и обратился в бегство; проведав после небольшого сыска про бал у леди Стенли, я поспешил туда, где, как я знал, удачно застану всех своих друзей в сборе.

Недавно я видел человека в "Гаррик-клубе", заурядного, скучного малого, который объявил, что на днях вернулся из Америки, и тотчас возникло общее движение, вокруг него мгновенно выросла толпа, градом посыпались вопросы, так что он весь побагровел от натуги и едва мог выдавить свои банальности. Признаюсь, эта сцена потрясла меня; не возбудил ли я подобное же любопытство, возвратившись из Америки десять лет назад, и не кажется ли вам, что десять лет - серьезный срок и новизна за это время могла бы несколько поистереться? Я задаюсь вопросом, станет ли когда-нибудь посещение Америки таким же привычным и бездумным делом, как поездка в Брайтон. У меня нет никаких тому свидетельств, но допускаю, что когда-нибудь картина будет выглядеть примерно так: некто нам скажет, что возвратился из Америки, а мы в ответ зевнем, заметим "вот как!" и снова уткнемся в свои газеты, удивляясь про себя, какого дьявола нас оторвали, чтобы сообщить такую скучную, ничем не примечательную новость. И если вы к этому всему давно уже привыкли, мой читатель, вам трудно будет поверить, что лучшее общество Лондона столпилось вокруг меня, горя желанием услышать, что я думаю о континенте, который только что покинул. Я, можно сказать, кормился своими впечатлениями - изо дня в день ездил на званые обеды и растолстел не столько от еды, сколько от собственных раздутых описаний. В Америке меня измучили вопросом, как она мне нравится, но дома этот же вопрос я встречал с огромным удовольствием и великой радостью. Нет, я не возражал, когда мне его задавали, я возражал, когда его не задавали, более того, почитал себя глубоко задетым и положительно жаждал иметь аудиторию для небольшой лекции на вышеозначенную тему. Думаю, удовольствие отчасти объяснялось возможностью шокировать публику: все ожидали, что я питаю неприязнь к Америке, и стоило мне дать понять, что я не только не испытываю ничего похожего, но в чем-то даже отдаю ей предпочтение, как слушатели бывали огорошены. Когда по невежеству или из предвзятости мои собеседники отпускали какое-нибудь уничижительное замечание об Америке и американцах, я только что не доходил до откровенной грубости, и это было неразумно, ибо в подобном случае достало бы и мягкого упрека. Я стал главным поборником американских нравов и обычаев, должно быть, моим слушателям частенько хотелось посоветовать мне сложить вещички и махнуть туда снова, раз мне все там нравится. Думаю, что, как это часто бывает, я перегибал палку в другую сторону, но такова уж человеческая природа, и незаметно для себя я начал оскорблять чужие чувства, настаивая на превосходстве всего американского. О, говорил я на каком-нибудь большом балу, разве это бал - вот если бы вы видели американские наряды (по правде говоря, я их считал безвкусными); разве это угощение - вот если бы вы видели американскую снедь, - и так далее и тому подобное. Не странно ли, что не сыскалось патриота, который расквасил бы мой перебитый нос? Впрочем, я и сам готов был надавать затрещин, ибо нет ничего несноснее чем разглагольствования невежд, которые ничего не знают, не имеют никакого опыта в обсуждаемом вопросе, но выступают, словно знатоки. И если я был неумерен в своей преданности Америке, то только потому, что меня на это подбивали несправедливые нападки тех, кто полагал, что насмехаться модно.

Радость возвращения и благодарность за удачную поездку оказалась недолгой. Некоторое время я демонстративно не переводил часы, поставленные по нью-йоркскому времени, и ощущал невыносимую тоску, когда смотрел на солнце, ежевечерне заходившее на западе, и думал о местах, где оно сейчас еще светит. Стоило мне очутиться дома, и Америка мне показалась безупречной, я забыл все раздражавшие меня порой мелочи. К тому же, не был ли я там всегда здоров и не сразила ли меня, лишь только я вернулся, зверская зубная боль? Можете смеяться и говорить: "и что за беда - зубная боль?" - мой зуб, вернее, три болевших зуба доставили мне самые ужасные страдания, какие я испытал во всю свою жизнь. От боли - мучительной, сверлящей - горела голова, хотелось кричать в голос, но я не мог издать ни звука, потому что мой рот был забит креозотом. Какую картину я являл собой! Я лежал в этом унылом, мертвом доме, стонал, охал, мечтал перенестись в Америку и убеждал себя, что надо пойти к зубному врачу. Я не люблю зубных врачей - всех и всяческих. На мой взгляд, зубоврачебному искусству, как и всему прочему искусству врачевания, предстоит еще многому научиться, и потому предпочитаю держаться в стороне от медиков, но ясно было, что в данном случае мне это не удастся. Боль не утихала, я не мог ни есть, ни спать, ни появляться в приличном обществе. Каким я ни был трусом, пришла пора взглянуть в лицо неизбежному, и, хлопнув большой стакан... неважно чего для поддержания духа, я отправился к мистеру Гилберту на улицу Суффолк. Я сильно подозревал, что при виде этих кошмарных стальных клещей, или как они там называются, мне тотчас припомнится срочное свидание и я опрометью выскочу на улицу, а если даже и не выскочу, то при первом же прикосновении металла зареву как бык, врач ничего не сможет сделать, и в зубоврачебном мире - а есть ли такой мир? что за смешная мысль! - меня ославят трусом. Однако на сей раз я, пожалуй, остался собой доволен: решительно, как полагается мужчине, сел в кресло, открыл рот, сделал глубокий вдох, и через пять страшных минут - за это время я не раз бледнел и морщился - все было кончено. Какое чудо! - боль прошла немедленно, на свете нет ничего лучше! Не это ли одно из самых дивных ощущений? И разве мы потом не спрашиваем себя с удивлением, отчего мы колебались, если знали заранее, что именно так все и произойдет? Возможно, будь я способен вынести мысль о скальпеле хирурга, как вынес, в конце концов, щипцы дантиста, я испытал бы не меньшее облегчение, но дело в том, что боль во внутренностях терзает меня не всегда, и стоит ей утихнуть, как я говорю себе, что она больше не повторится и незачем спешить под нож.