Записки викторианского джентльмена - Маргарет Форстер

В Филадельфии я пробыл две недели и ненадолго отправился в Нью-Йорк: прочесть там еще одну лекцию и забрать почту. Филадельфия запомнилась мне как чистый, ухоженный и деловитый город; большинство ее населения зажиточные торговцы, но для Америки то был не самый благоприятный вариант я хочу сказать, что там не было ни светского общества, ни университетских кругов, но много добрых граждан, трудом зарабатывавших свой хлеб и тем гордившихся. При всем моем восхищении здешним бизнесом мне вряд ли захотелось бы там жить. У них был свой Колокол Свободы, свой Зал Независимости - прекрасно, - свое место в истории, но чего-то им недоставало, не знаю, чего именно. Может быть, тоска по дому окрасила мое восприятие в темные тона? В самом деле, к концу января 1853 года (в ту пору я завершал свою двухнедельную поездку в Филадельфию и трехмесячное пребывание в Америке) мой энтузиазм стал убывать. Что делать дальше? Положить заработанные деньги в банк под восемь процентов и поспешить домой? Или остаться, пока на лекции ходили слушатели? Я выбрал второе: путь до Америки невероятно долгий, кто знает, совершу ли я его второй раз в жизни, да и популярность, которой я пользовался, была весьма ненадежна и могла исчезнуть при первом появлении следующего лектора - нет, лучше взять себя в руки и дальше нести вахту. Следовало решить, в какую сторону податься. Может быть, на север, через границу в Монреаль, где, как мне говорили, можно было ждать хороших сборов? Вытаскивайте шубы, Эйр, и купите мне, пожалуйста, теплые ботинки - мы едем в снежную пустыню. А может, двинуться на юг, к окутанным парами рекам и болотистым почвам Миссисипи? Уберите эти дурацкие шубы, Эйр, и закажите несколько тонких батистовых рубашек да парочку соломенных шляп. А может, побывать и тут, и там? Черт побери, не прикасайтесь к чемоданам, Эйр, я сам не знаю, приезжаю я или уезжаю.

Я и впрямь этого не знал. Я словно висел меж небом и землею и готов был податься в любую сторону, в которую поманит меня судьба. Решали мелочи: в нужную минуту подворачивалось нужное приглашение, и я принимал его, чувствуя, что делаю нечто от меня не зависящее, и только удивлялся после, было ли то самое разумное решение. Редко случалось, чтобы я знал, как долго пробуду в том или ином месте и где остановлюсь, я просто приезжал в надежде, что все само собой устроится. Бедному Эйру пришлось сносить все тяготы моей неуравновешенности: он подыскивал гостиницы, договаривался о встречах, и все это без слова жалобы. Порой я сам себе не верил, неужто непредсказуемое существо, в которое я превратился, - тот самый человек, который обычно обретается на улице Янг, 13 и каждый день которого имеет строгий распорядок. К примеру, что меня заставило выбрать юг - Балтимор и Вашингтон, а не север? Не знаю, возможно, Эйр мог бы ответить, но, как бы то ни было, я поехал, поддавшись настроению, и приглашение здесь было ни при чем. В конце концов, в Америке, утешал я себя, можно отбросить педантизм и предаться беспорядочности, склонность к которой я всегда старался обуздать.

Приняв решение ехать в Вашингтон, а после - на крайний юг, возможно, в Новый Орлеан, я был доволен. Мои кости были слишком стары для холода, а американские зимы гораздо холоднее наших (случай узнать, насколько именно, представился мне в другой мой приезд). Мне нравилось, что, оставшись в той же самой стране, где всего день или два назад мне в лицо отчаянно хлестало градом, я буду греться в теплых солнечных лучах, - как славно испытать такое! Кроме того, чем дальше я углублялся на юг, тем лучше мог узнать чужую страну - чужую, а не ту, что так сильно напоминала мою собственную. Тревожило меня только одно - меня смущала проблема рабства. На севере она не так заметна, но, как я знал, на юге мне неизбежно придется с ней столкнуться. Мои опытные друзья предупреждали меня в Англии, что, если я хочу, чтобы меня в Америке встретили гостеприимно и мои лекции пользовались успехом, - чего я, естественно, хотел от всей души, - я должен быть необычайно осторожен и не принимать ничьей стороны в споре о рабовладении. Меня также предупреждали, что я не должен рисковать, не должен высказывать никаких, даже самых обтекаемых мнений; любой поступок, заявляли мои друзья со всей решительностью, сочтут в Америке значительным, будь то разговор с негром где-то в сторонке или посещение собрания, на котором обсуждается негритянский вопрос, - в общем, любое, даже самое мелкое действие, в котором можно усмотреть предвзятость, чревато неприятными последствиями. Я тотчас навлеку на себя гнев противной стороны, тогда как поддержка дружественной мне не возместит урона. Я очень серьезно отнесся к этим наставлениям, что, правду сказать, вовсе не было трудно. Можете сетовать на мою бесчувственность, можете поражаться слабости моих моральных устоев, но я не для того приехал в Америку, чтобы громить чужие привычки, обычаи и образ жизни, я приехал читать лекции об английских юмористах, и не, более того. К тому же я не чувствовал великого негодования по поводу рабства негров. Какое страшное признание, говорите вы? Так думаете вы, чувствительные дамы, проливающие слезы над бедным крошкой-негритенком, разлученным с матерью, но я смотрю на дело проще и трезвее. Я ничего не мог тут изменить. В моей родной стране есть много такого, о чем мне следует гораздо больше беспокоиться, и никому не повредит, если я тем и ограничусь.

Звучит не очень утешительно, не правда ли? Честно сказать, меня это не утешало, хотя из соображений личной выгоды я очень старался верить в то, что говорю. Если я чего и боялся, так это того, что моя нейтральность подвергнется проверке. Положим, я увижу, как белый надсмотрщик до крови избивает раба-негра, что я предприму? Отвернусь, еще раз скажу, что это не мое дело, и поспешу в сторону, испытывая легкое поташнивание? Или, положим, увижу, как плачущую рабыню-негритянку оттаскивают от ее детей, чтоб разлучить с ними навеки, неужто я в самом деле скажу, что это меня не касается, и не вмешаюсь? При одной мысли об этом на меня нападала дрожь. К испытанию, которого я так боялся, ближе всего я оказался на пути из Филадельфии в Балтимор, когда из нашего купе, или, как тут говорят, отделения, выдворили негра, с которого Эйр делал набросок. Кондуктор сказал очень грубо: "Живо в первое отделение, тоже расселся среди белых!" Бедняга тихо выскользнул, но был так жалок, что я внутренне к нему рванулся. Что он такого сделал? Он был пристоен, чисто одет, прилично вел себя. Я беспокойно заерзал и побагровел от стыда, но, боюсь, этим и ограничился. Была ли то с моей стороны трусость или здравомыслие, решайте сами. Чем ближе мы подъезжали к югу, тем больше я волновался, оправдает ли себя моя тактика осмотрительности. Выглядывая из окна на каждой станции, я видел, что темных лиц становится все больше, обстановка здесь совсем другая, чем на севере, и ощущал тревогу, но вскоре не мог не заметить, что черные лица, которых тут были сотни, казались счастливыми и улыбающимися, а голоса звучали громко, переливаясь смехом, и, судя по внешнему впечатлению, принадлежали людям, вполне довольным жизнью. После чего я несколько распрямился и больше не забивался в угол купе; понемногу мне стало приходить в голову, что я, наверное, зря волнуюсь и вряд ли меня ждут героические подвиги и мученическая смерть за дело освобождения негров, скорее, мне предстоит жить, стыдясь своего бездушия. Я обещал себе, что буду и впредь глядеть не дальше, чем необходимо, и слушать не больше, чем придется, держа свои выводы при себе. Кто, как вы думаете, необычайно затруднил весь этот план? Кто чуть не загубил мою поездку своей прямолинейностью? Кто своей пристрастностью чуть не довел меня до бегства из города? Представьте себе, - юный Эйр Кроу, мой секретарь и спутник, венец всех добродетелей, вежливый, застенчивый, милый молодой человек, тихоня, который, как я считал, и мухи не обидит и уж тем более не станет делать глупости. Признаюсь, никогда и ничему я так не удивлялся, как позиции, которую занял Эйр.

Я знать не знал о его взглядах на рабовладельческий вопрос, когда решился взять его в Америку, даже не помню, чтоб он их выражал вслух, пока мы не столкнулись с этой проблемой в жизни, однако он, должно быть, их высказывал, ибо то был 1852 год, год выхода "Хижины дяди Тома" Гарриет Бичер-Стоу, заставившей обливаться слезами полмира и разделившей всех читателей на два лагеря, так что вряд ли он хранил бы молчание, даже если б и не знал книги. Помню, он купил ее в самом начале нашего американского турне и читал в поезде, она его очень взволновала, и он уговаривал меня последовать его примеру. Говорил, что я обязан это сделать, что это мой гражданский долг, - да-да, он бывал необычайно прямолинеен, - и мне пришлось отказаться в очень резкой форме, прежде чем он понял, что отказ мой окончателен. Он обдумывал его с невероятной серьезностью и явно был не в силах совместить со всем остальным, что знал обо мне, но я держался непреклонно. Почему я должен гореть желанием читать эту удручающую книгу? Я, как и все, прекрасно знал, что это cause celebre (нашумевшая книга. - фр.) и в ней содержатся душераздирающие, возможно, даже и правдивые описания жестокостей и мук. По-моему, такие болезненные темы не входят в сферу художественной литературы. Пусть миссис Бичер-Стоу, если ей угодно, проведет обследование истинного положения негров в Америке и опубликует научные результаты своих трудов, чтоб их читали те, кто ими интересуется, но пусть не пробует скрывать политику в одеждах беллетристики, я, например, ни в чем подобном не нуждаюсь. Должен сознаться, что позже, когда я встретил эту даму, ее доброта и очарование смягчили мою суровость и заставили иначе взглянуть на книгу, которой я так и не читал, но в ту давнюю пору я был настроен в высшей степени непримиримо.