Ангелы Опустошения - Джек Керуак

Между тем целые банды мексиканских хипстеров толкутся вокруг, большинство в усах, все на мели, довольно многие – итальянцы и кубинцы. Некоторые даже пишут стихи, как я выяснил позже, и у них свои установившиеся отношения Учителя – Ученика совсем как в Америке или в Лондоне: видишь как главный кошак в пальто растолковывает какую-нибудь закавыку в истории или философии а остальные слушают покуривая. Для того чтобы покурить дури они заходят в комнаты и сидят до зари недоумевая чего это им не спится. Но в отличие от американских хипстеров всем утром на работу. Все они воры но крадут кажется только диковинные предметы поразившие их воображение в отличие от профессиональных грабителей и карманников кои тоже тусуются вокруг Редондас. Это ужасная улица, улица тошноты, на самом деле. От духовой музыки дующей отовсюду она почему-то еще ужаснее. Несмотря на тот факт что единственное определение «хипстера» заключается в том что это человек который может стоять на особых перекрестках в любом иностранном большом городе мира и подогреваться дурью или мусором не зная языка, от всего от этого хочется обратно в Америку пред светлые очи Гарри Трумена.

18

Как раз то чего Рафаэлю уже до колик хотелось сделать, изболелся больше любого из нас.

–  Ох господи,  – причитал он,  – это как грязная старая тряпка которой кто-то наконец подтер харчки в мужском сортире! Да я полечу обратно в Нью-Йорк, плевать на это! Все, иду в центр снимаю себе богатый номер в отеле и жду своих денег! Не собираюсь я всю жизнь изучать гарбанцы[118] в помойных баках! Я хочу замок со рвом, бархатный капюшон себе на Леонардовую голову. Хочу свое старое кресло-качалку как у Бенджамина Франклина! Бархатных штор хочу я! Хочу звонить дворецкому! Лунный свет у себя в волосах! Хочу Шелли с Чаттертоном у себя в кресле!

Мы снова сидели в квартире слушая все это пока он собирал вещи. Пока мы бродили по улицам он вернулся и проболтал с бедным старым Быком всю ночь к тому же отведал морфия («Рафаэль самый смышленый из всех вас», сказал Старый Бык на следующее утро, довольный). Между тем Лазарь оставался дома один бог знает чем занимаясь, слушая, вероятно, таращась и слушая в комнате. Один взгляд на бедного пацаненка пойманного этим сумасшедшим грязным миром и начинаете волноваться что же случится со всеми нами, всеми, всеми брошенными псам вечности в конце —

–  Я хочу сдохнуть смертью получше чем вот так,  – продолжал Рафаэль пока мы внимательно слушали.  – Почему я не на хорах в старой церкви в России не сочиняю гимны на органах! Почему я должен быть мальчиком у бакалейщика! Противно!  – Он произнес это по-нью-йоркски почти пуотивно.  – Я не сбился с пути! Я получу то чего мне хочется! Когда я ссался в постель когда был маленьким и пытался прятать от матери простыни то знал что все это будет противно. Простыни вывалились на противную улицу! Я смотрел на свои бедные простыни далеко внизу как они облепили пожарную колонку!  – Мы все уже ржали. Он разогревался к своей вечерней поэме.  – Я хочу мавританских потолков и ростбифов! Мы даже не пожрали ни в одном прикольном ресторане как приехали сюда! Почему нам нельзя даже пойти позвонить в колокола Собора в Полночь!

–  Ладно,  – говорит Ирвин,  – пошли завтра в Собор на Сокало и попросимся позвонить в колокола.

(Что они и сделали, на следующий день, втроем, им разрешил уборщик и они похватали здоровенные канаты и качались и вызванивали громкие звонкие зонги которые я вероятно слышал на своей крыше пока в одиночестве читал Алмазную Сутру на солнышке – но меня там не было и что в точности еще случилось я не знаю.)

Вот Рафаэль начинает писать стих, он вдруг перестал болтать когда Ирвин зажег свечу и пока мы все сидим расслабившись в низких тонах можно услышать сумасшедшее шебуршанье карандаша Рафаэля спешащего по странице. Можно и впрямь услышать стихотворение в первый и последний раз на свете. Царапанья карандаша звучат в точности как Рафаэлевы вопленья, с тем же самым укоризненным ритмом и напыщенными раскатами жалоб. Но в шебуршистом царапанье вы также слышите некое чудесное претворенье слов в английскую речь из головы итальянца который в своем Нижнем Ист-Сайде и по-английски-то не разговаривал пока ему семь не стукнуло. У него великолепный медоточивый ум, глубокий, с поразительными образами которые для всех нас словно ежедневный шок когда он читает нам свое ежедневное стихотворение. Например, прошлой ночью он почитал историю цивилизации Г. Дж. Уэллса и сразу же сел со всеми именами потока истории в голове и восхитительно нанизал их; что-то про парфян и скифские лапы заставляющие тебя осязать историю, с лапищей с когтищем со всеми делами, а не просто понимать ее. Когда он выкорябывал свои стихи в нашем огарочном молчании никто из нас и рта не раскрывал. Я осознал что за дуровая мы команда, под дуровой я имею в виду таких невинных по части того как это говорится властями что жизнь прожить нужно так. Пятеро взрослых мужиков-американцев и шебуршание в тишине при свечке. Но когда он заканчивал я бывало произносил

–  Ну ладно а теперь прочти что написал.

–  «О мешковатые штаны Готорна, незаштопываемая прореха…»

И ты видишь бедолагу Готорна, хоть он и носит эту неуклюжую корону, без портного в новоанглийской мансарде в метель (или в чем-нибудь еще), как бы то ни было, может это и не поразит читателя, оно поражало нас, даже Лазаря, и мы действительно любили Рафаэля. И все мы были в одной лодке, нищие, в чужой стране, искусство наше отвергнуто в большей или меньшей степени, сумасшедшие, амбициозные, в конце концов совсем как дети. (Это только позже мы стали знаменитыми и на нашу детскость понавешали собак, но это потом.)

Наверху, ясно разносясь по двору, можно было услышать хорошенькие рулады мексиканских безумных студентов которые свистали нам, с гитарами и прочим, кампо-кантрюжные[119] любовные песенки а потом вдруг ни с того ни с сего сдуру пускались в Рок-н-Ролл вероятно специально для нас. В ответ мы с Ирвином запели «Эли Эли»,[120] низко тихо и медленно. Ирвин на самом деле великолепный еврейский кантор с чистым трепетным голосом. Его настоящее имя Аврум. Мексиканские парни намертво затихли слушая. В Мексике люди поют огромными бандами даже после полуночи распахнув все окна.

19

На следующий день Рафаэль предпринял одну последнюю попытку взбодриться купив себе громадный ростбиф в супермеркадо, напихав в него зубков чеснока и засунув его в печку. Он был восхитителен. Даже Гэйнз пришел и поел с нами. Но тут в дверях вдруг возникли мексиканские студенты с бутылками мескаля (неочищенной текилы) и Гэйнз с Рафаэлем потихоньку отвалили пока остальные уныло развлекались. Хотя главным в этой банде был симпатичный добродушный крепыш-индеец в белой рубашке которому очень хотелось чтобы всё было по-его и весело. Из него должен был получиться прекрасный врач. У некоторых были усы из семей mestizos[121] среднего класса, а один последний студентик, который доктором бы определенно никогда не стал, все время обрубался после каждого стакана, все порывался отвести нас в бордель а когда мы до него добрались это оказалось слишком дорого и его все равно выкинули потому что пьяный. Мы снова стояли на улице, озираясь по сторонам.

И вот мы перевезли Рафаэля в его шикарную гостиницу. Там были большие вазы, ковры, мавританские потолки, и американские туристки писали письма в вестибюле. Бедняга Рафаэль сидел там в здоровенном дубовом кресле ища глазами благодетельницу которая забрала бы его к себе в чикагский особняк. Мы оставили его в раздумьях о вестибюле. На следующий день он сел в самолет на Вашингтон Округ Колумбия где его пригласил к себе пожить Консультант Библиотеки Конгресса по Поэзии, где я и увижу его до странности скоро.

У меня стоит перед глазами Рафаэль, пыль несет через весь перекресток, его глубокие карие глаза над высокими скулами под копной волос фавна или нет скорее сатира, на самом деле волосы у него как у обычного американского городского паренька на перекрестке… где тут Шелли? где тут Чаттертон? почему это нет никаких погребальных костров, никакого Китса, никакого Адонаи, никакого увитого венками коня с херувимами? Бог знает о чем он думает. («О жареных ботинках», однако сказал он позже журналу «Тайм», но это не всерьез.)

20

Ирвин Саймон и я совершенно случайно оказались очаровательным днем на озере Сочимилько, в Плавучих Райских Кущах я бы сказал. Нас привела туда компания мексиканцев из парка. Сначала мы пообедали mole с индейкой в кабинке у самой воды. Mole с индейкой это выдержанный шоколадный соус которым заливают индейку, очень вкусный. Но хозяин помимо этого торговал сырой пулькой (неочищенным мескалем) и я напился. А на свете нет лучше места напиваться чем Плавучие Кущи, естественно. Мы наняли барку и поплыли отталкиваясь шестом по сонным каналам полным плавучих цветов и целые островки плавали вокруг нас – Мимо проплывали и другие барки которые подталкивали шестами такие же суровые паромщики и целые семейства у них на борту справляли свадьбы, поэтому пока я сидел там скрестив ноги и пулька стояла возле моих башмаков вдруг возникла парящая небесная музыка и проплыла мимо меня вместе с хорошенькими девушками, детьми и пожилыми усами как велосипедные рули. Потом подгребли женщины в низеньких лодочках-кьяках продать нам цветов. Лодку едва разглядеть под всеми этими цветами. Там были участки сонных тростников где женщины останавливались поправить букеты. На север и юг проплывали всевозможные mariachi смешивая сразу несколько мелодий в мягком солнечном воздухе. Сама лодка казалась лотосом. Когда толкаешь лодку шестом выходит так гладко как не получается когда гребешь веслами. Или на моторке. Я вдрызг ужрался пулькой (как я уже говорил, неочищенный сок кактуса, как зеленое молочко, ужасно, пенни за стакан). Но все равно махал проплывавшим семействам. По большей части я сидел в экстазе ощущая себя в какой-то Буддической Земле Цветов и Песен. Сочимилько – вот что осталось от озера которое засыпали чтобы построить на этом месте Мехико. Можно себе представить каким оно было при ацтеках, барки с куртизанками и жрецами под светом луны…