Большая Охота. Разгром УПА - Георгий Санников

— Алексей в конце войны — стал пояснять майор, — был командиром взвода дивизионной разведки, а взвод его состоял почти целиком из мобилизованных в прифронтовой полосе западных украинцев. Эту публику проверяли не запросами и опросами, а в бою. Дрались эти молодые хлопцы, кстати, отчаянно — то ли вину за нахождение в оккупации смывали, то ли за какие-то другие грехи, может быть, и за связь с оуновским подпольем или нахождение в УПА, у каждого было свое. С тех пор Алексей и не «расставался» со ставшим ему родным галичанским. В общем, знает свое дело. Правда, все еще только начальник отделения, но вы же знаете его слабость, — закончил начотдела.

— Да, Николай Иванович, это здорово мешает, и не только одному Алексею, многим водка карьеру испортила. Но пьет он, говорят, лихо, как воду, и не пьянеет, — и Мороз посмотрел на майора.

— Не знаю, с ним не пил, но разговаривал много по этому вопросу. Обещал, если не прекратить вообще, то значительно сократить, — закончил неприятный для него разговор майор.

— Еще раз к нашему главному вопросу, Николай Иванович. Как думаешь, сломается Охримович, когда мы ему про жену выложим?

— Я бы, Николай Тихонович, пару дней, во всяком случае, вплоть до самого последнего дня перед выходом в эфир с его участием, не выкладывал Охримовичу наш главный козырь. Санкция Москвы на работу с ним получена. Давить на него будем до разумного предела. Указы о смертной казни и о его помиловании у нас имеются. Посмотрим, как дела пойдут…

На следующий день работа с Охримовичем возобновилась с раннего утра. От ответов на поставленные вопросы он уходил. Связей своих не давал, о встречах с Полтавой, Максимом и Лемишем не рассказал. О Зоряне тоже ни слова. Прошло десять дней. Охримовичу объяснили, что радиоигра с Мюнхеном уже проводится от его имени и что это будет продолжаться независимо от его согласия. Если он будет и дальше сопротивляться, органы госбезопасности будут вынуждены сообщить по радиоканалу через его бывших радистов, что он погиб в бою, и продолжат радиоигру без его участия. Он должен рассказать о своих намерениях, целях и задачах, поставленных перед ним американской разведкой, раскрыть канал связи с Лемишем. На это эмиссар отвечал, что с американской разведкой он не сотрудничал, что прибыл на Украину как член центрального провода ОУН, все известное ему о работе оуновских центров в Мюнхене умрет вместе с ним и на дачу показаний, как и на сотрудничество с госбезопасностью просит не рассчитывать. Да, он встречался с Полтавой, Максимом и Лемишем, но открывать линию связи не намерен. Вел себя Охримович вызывающе, часто на вопросы вообще не отвечал. Учитывая, что дальнейшая работа с ним теряла всякий смысл, было принято решение показать Охримовичу Указы Президиума Верховного Совета Украины — один о расстреле за содеянное им в период действий УПА в 1942–1948 годах на территории Западной Украины, а другой — о помиловании и освобождении из-под стражи, исходя из чистосердечного раскаяния, оказания следствию всесторонней помощи и согласия сотрудничать с органами ГБ Украины. Охримовичу было разъяснено, что указ о помиловании возможен только в случае его откровенных и чистосердечных показаний, при этом имелось в виду прежде всего его добровольное согласие на сотрудничество с госбезопасностью Украины и активное участие в оперативной радиоигре. Охримович спокойно выслушал чекистов и… ответил отказом.

Захвату Охримовича и возможности его использования в оперативных играх Москвой и Киевом придавалось огромное значение. И вот тогда, получив его отказ и не имея больше шансов на согласие оказать помощь органам ГБ, проводившие работу с Охримовичем чекисты по разрешению руководства рассказали все известное им о жизни и деятельности Охримовича в Мюнхене, о его подготовке к длительному оседанию в Советской Украине, учебе в американском разведцентре, о таких деталях работы ЗЧ ОУН и всего бандеровского актива за кордоном, которые знал лишь узкий круг друзей и близких Охримовича. Конечно же, он сразу понял, что органы госбезопасности располагают в зарубежных оуновских центрах великолепной агентурой, и что это они говорят только ему, потому что он обречен и унесет эту тайну с собой в могилу. Ему рассказали и об истинной причине его ночного и смертельно опасного прыжка с парашютом и показали фотографию Зоряны Кубрак, ради которой он вернулся в родные пенаты. Ему даже назвали, правда приблизительно, район ее укрытия, о чем знал самый узкий круг посвященных в его заброску в леса Западной Украины.

— Мы обращаемся за помощью и предложением оказать содействие органам госбезопасности, зная о любви вашей к Зоряне Кубрак, с тем чтобы спасти жизнь и ей, и вам. Вот район ее базирования, — и Николай Иванович, мрачно посмотрев на Охримовича, накрыл указательным пальцем правой руки то самое место на карте, где в бункере, известном только Охримовичу и двум-трем его самым надежным друзьям, должна была ждать встречи с ним Зоряна, она же Птаха, Надия, Очерет[129]. Последние два псевдо Зоряны, названные Николаем Ивановичем, знали только Охримович и высшее руководство ОУН.

Дать согласие на сотрудничество с чекистами, выйти по их заданию в эфир, послав обусловленный сигнал, что работает под контролем? Это ничего не даст. Радисты, наверное, давно сотрудничают с ними. У них там есть кто-то в самом руководстве или из близкого окружения. Проклятые зрадники! Нет, надо все сделать иначе. Его главная задача сейчас перехитрить чекистов, выйти живым, спасти Зоряну. Он готов сотрудничать хоть с самим чертом, хоть с сатаной, только бы вывести из бункера Зоряну, уйти с ней на Запад. Выявить и уничтожить предателей. Он договорится с чекистами, с этим Николаем Ивановичем, с его, наверное, большим начальником, Николаем Тихоновичем. Он попросит встречу с кем угодно, кто даст ему гарантии уйти на Запад с Зоряной. Зоряна ничего не должна знать. Это будет его условие чекистам. Он договорится с «энкэвэдистами» об использовании Зоряны втемную. Если она узнает о его предательстве, пусть и временном, в данной ситуации просто необходимом, она убьет и его, и себя. Он знает Зоряну. За эту беспредельную преданность идее и ему любит сам ее до конца дней своих, — лихорадочно думал Охримович.

Из тяжелых, метущихся мыслей его вывел спокойный и холодный голос Николая Ивановича:

— Приняли решение? Решайтесь. Учтите, что нам вместе еще надо успеть подготовиться к выходу на очередной сеанс связи. Затяжка времени не в ваших интересах. Если дадите согласие, докажите нам свою искренность чистосердечными показаниями, а вы, я уверен, убедились, что нам многое известно, и мы можем проверить вашу правдивость, мы тоже кое в чем откроемся. Не скрываю, мы хотим с помощью легендированного подполья полностью пресечь подрывную работу оуновских центров за рубежом против Советской Украины, остановить братоубийственную и никому не нужную борьбу, прекратить использование в своих целях ЗЧ ОУН и ЗП УГВР американскими и английскими спецслужбами, пытающихся, в том числе и с вашей помощью, Охримович, проникать на территорию Советского Союза. Подумайте, жизнь и судьба ваша и Зоряны только в ваших руках.

Николай Иванович поднялся, обошел стол и встал рядом с сидящим на стуле Охримовичем. Человек в погонах капитана в углу комнаты за маленьким столиком что-то быстро записывал на стандартных листах бумаги, стопкой лежавшей перед ним.

— Если хотите, обед вам принесут сюда. Нет, идите в камеру. Через два часа вас приведут снова сюда, и это будет наша последняя встреча. В случае отказа вы нам не нужны. О расстреле ваши друзья узнают из официальной прессы, — и Николай Иванович, кивнув промолчавшему и никак не отреагировавшему на его предложение Охримовичу, направился к выходу, бросив на ходу: — Вызывайте охрану, через два часа приведите его сюда же.

Стоявший в углу комнаты капитан медленно подошел к дверям, еще раз внимательно посмотрел на все еще сидевшего на табурете и смотревшего куда-то в сторону безразличным взглядом Охримовича, открыл дверь и нарочито громко произнес:

— Дежурный, конвойных сюда, отведите арестованного в камеру, накормите и через два часа доставьте назад.

Охримович тяжело поднялся. Глаза его встретились с глазами капитана. Сторонний наблюдатель мог бы увидеть лютую ненависть в глазах этих двух людей приблизительно одного возраста. Глаза капитана, казалось, говорили: «Моя бы власть, я бы тебя еще там, когда ты шел по линии связи, в расход пустил, не стал нянькаться с тобой. Будь ты проклят, бандеровский эмиссар».

Капитан Борис Птушко имел свои счеты с оуновцами. В 1949 году в одном из ночных боев с отрядом окружного провидныка Севера погибло двое его друзей, а сам он был тяжело ранен осколками разорвавшейся рядом с ним оуновской гранаты. Почти год лечили Бориса, чуть не демобилизовали, но молодой организм взял свое, оклемался. Хорошо — не уволили. Куда тогда ему идти? Без специальности, без образования. Только и знал еще с войны, как надо убивать. Умел делать это без страха и сожаления — перед тобой враг, и ты должен его уничтожить, либо он тебя, если более ловкий, достанет. Вспомнилось, наверное, в этот момент Борису, как в 1950 году он едва унес ноги от преследовавших его в лесу оуновцев, расстреляв два диска своего ППШ и выбросив две гранаты. Не уйти ему, если бы не догадался сбросить тяжелые сапоги и босиком задать такого стрекоча, что, наверное, побил собственный рекорд по бегу с препятствиями поставленный им перед самой войной, в шестнадцать лет. Жена Бориса — красавица-узбечка. Еще с войны девочкой-подростком посылала на фронт курагу и письма: «лучшему бойцу или командиру Красной Армии от комсомолки Зухры». Так и познакомились. Спустя два года, уже после окончания войны, приехал Борис в Ташкент и увез с собой молодую жену в Западную Украину. Потом Киев, работа в центральном аппарате. Родила ему Зухра трех мальчишек, черноглазых, смугловатых, как сама, но белобрысых, как Борис, чем он особенно гордился. Горяч не в меру был Борис, как его запорожские предки-казаки. На грубость мог ответить вдвойне, а то и ударить обидчика, кем бы тот ни был. Не в мать свою пошел — степенную русскую женщину с Урала. Только и взял от нее светлые глаза да русые волосы. Жили с Зухрой, которая не могла работать из-за маленьких детей, дружно, счастливо, в любви. Раз в месяц в день зарплаты ходили вдвоем в ресторан «Динамо», считавшийся в те годы в Киеве самым хорошим по кухне и обслуживанию. На красавицу-узбечку с европейскими манерами мужчины обращали внимание. Как-то был он вместе с женой в ресторане. К столику на двоих подошел молодой грузин и пригласил Зухру на танец, спросив согласия у Бориса. Тот разрешил. Грузин подошел еще и еще. Тогда Борис отказал, заявив, что пришел с женой отдыхать и просит оставить их в покое. Хорошо подогретый вином и компанией соплеменников, что-то говорившей ему громко со смехом на родном языке, грузин закатил сидевшему за столом Борису пощечину. Надо было знать Бориса Птушко. Невысокого роста, коренастый и крепкий физически Борис, не вставая, схватил левой рукой грузина за грудь, пригнул к себе и, выхватив из подмышечной кобуры «Маузер», сильно прижал дуло пистолета к голове молодого человека, оставив на его лбу кровавую ссадину.