Не убоюсь зла - Натан Щаранский

- Чтобы видели: имеют дело с серьезным человеком.

Клиенты уезжали из Москвы и вновь возвращались; в конце концов они приняли условие "таможенников" и отправили через них за рубеж определенную часть ценностей. Те благополучно дошли. Как?

- Ну, мы-то знаем настоящих таможенников, а не туфтовых!

Поверив в надежность канала, клиенты уехали в свои америки, оставив "артели" все ценности. Операция была успешно завершена.

Вскоре Леонид признался мне, что он не только заработал на евреях-эмигрантах, но и сам собирался воспользоваться "еврейским каналом", чтобы уехать из СССР.

- Зачем это тебе?- спросил я.

- После всех отсидок мои возможности здесь очень ограничены, а там, ребята пишут, работать легко - и в Европе, и особенно в Америке. Штаты -настоящий рай для мошенников. Аборигены - люди хоть и деловые, но доверчивые как дети.

- А как же тебя выпустят? Ты русский, родственников за рубежом нет.

- Это как раз не проблема! Несколько корешей уже там - в Штатах, в Италии... Нас очень легко выпускают по израильским вызовам, только подавай!..

- Знаешь, - сказал Леонид мне как-то, - расстрелять тебя не расстреляют, но срок получишь большой. Отсидишь часть его, выйдешь на волю и уедешь к себе в Израиль, а там напишешь мемуары. У меня к тебе просьба: не называй в них меня по фамилии. У меня две дочери, они думают, что папа на Байконуре работает, уехал в многолетнюю командировку...

Не знаю, что меня больше удивило - то, что этого прожженного циника волнует мнение дочек о нем, или то, что он накануне моего суда, когда неизвестно, останусь ли я в живых, думает о каком-то призрачном будущем, предвидит какие-то мемуары....

Сегодня я выполняю его просьбу.

17. СУД

И вот опять наступило четвертое июля, на этот раз тысяча девятьсот семьдесят восьмого года. Первая моя мысль после пробуждения - об Авитали, вторая - о том, что и сегодня обязательно должно что-то случиться. Четыре года назад была наша хупа; через год в этот день я встретился с Пайпсом и, как утверждает один из центральных свидетелей обвинения Рябский, - с ним тоже; еще через год - Энтеббе; четвертого июля прошлого года меня упекли в карцер: КГБ начал очередное наступление, пустив в ход показания Тота...

Весь день проходит в напряженном ожидании. Наступает вечер. Неужели на сей раз традиция будет нарушена?

И вот минут за двадцать до отбоя гремит дверь. Дежурный офицер принес обвинительное заключение - сам текст и его обоснование - на сорока страницах.

Обвинение я уже читал в самом конце следствия. Теперь мне предстоит узнать, как КГБ намерен доказать его, на какие документы и свидетельские показания он ссылается. Мне ясно, что в ближайшие дни будет суд и нужно срочно к нему готовиться.

С утра я сажусь за папки, отбираю все материалы, упомянутые в обвинении, но сосредоточиться не могу: тяжкой глыбой наваливаются уже забытые ощущения, угнетавшие меня в первые недели после ареста, -неуверенность в себе и страх ответственности, о которой напоминают беспощадные формулировки обвинительного заключения: "Главной целью Щаранского и его сообщников является борьба с существующим в СССР строем, инспирируемая и финансируемая капиталистическими кругами Запада и сотрудничающими с ними сионистскими организациями".

Я все время мечтал об открытом суде, но теперь испугался: смогу ли а в присутствии мамы или брата - на то, что в зал заседаний будет допущен еще кто-нибудь из моих близких, рассчитывать, естественно, не приходилось -убедительно опровергнуть все эти чудовищные обвинения, выдвинутые против нашего движения? Ведь их грозный текст производит впечатление даже на меня, знающего, на каком гнилом фундаменте все это построено и что за барабанным пафосом ничего не стоит, кроме нескольких подтасовок и фальсификаций. Легко представить реакцию моих родных!.. Удастся ли мне доказать хотя бы им свою правоту?

Необходимо собраться с мыслями, написать текст защитительной речи... Но не рано ли? Вначале, должно быть, будут допрошены свидетели и зачитаны документы, являющиеся основой обвинения? Тут я обнаруживаю, что совершенно не представляю себе процедуру суда. За всю жизнь я ни разу не был ни на одном процессе - даже в качестве зрителя. Частенько, правда, доводилось мне стоять у закрытых дверей "открытых" судов над диссидентами, читать материалы таких процессов - но этим мой опыт и ограничивался. Интересно, как это будет проходить со мной?

Я пытался вспомнить книги и кинофильмы на эту тему. "Воскресение": суд присяжных в царской России. "Нюрнбергский процесс": у каждого обвиняемого - защитник, в зале - пресса, кинооператоры... Нет, литература и кино мне, похоже, не помогут. Сокамерник мой на политических процессах, понятно, тоже не бывал, но все же трижды судим и общий порядок знает: сначала зачитают обвинительное заключение и предложат тебе по его поводу высказаться; затем будут обсуждать каждый документ и эпизод в отдельности.

Это меня несколько успокаивает. Если так, значит, я не раз получу возможность разоблачить методы работы КГБ - при условии, конечно, что суд будет открытым. Я составляю краткие тезисы ответа на обвинение, но о том, чтобы развернуть их в речь, и не помышляю; все пять дней, что оставались у меня до суда, я хватаюсь то за одно, то за другое, но мысли мои далеко: что делает сейчас Авиталь? Родители, брат? Знают ли они о том, что скоро начнется процесс? Суждено ли мне с ними увидеться? Плотина, которую я выстроил в первый период следствия, чтобы сдержать хаотический поток мыслей и спокойно воспринимать и анализировать все происходящее, прорвана. Только если тогда мне приходилось бороться со страхом, то сейчас - с волнением перед тем, что предстоит.

Тогда я победил страх перед неизвестностью, возведя ограду вокруг своего мира, где хозяином был я, а не КГБ, и в котором для меня не могло быть неожиданностей. Теперь мне уже не отсидеться в своей скорлупе: я выхожу в их мир, должен принять бой на их территории, на их условиях - и фактор неизвестности вновь выводит меня из равновесия.

* * *

Сразу же после подъема мне приносят завтрак.

- Забирают на суд, - поясняет сосед. "Вот и настал главный экзамен в моей жизни," - думаю я. Я еще не кончил есть, когда появляется вертухай с бритвой и горячей водой. Входит корпусной:

- Поедете на суд. Надо погладить рубаху? Пиджак?

Забирают рубашку. Через несколько минут возвращают ее выглаженной. По совету Леонида я еду налегке, без пиджака. Сосед помогает мне закатать рукава рубашки.

- В зале суда обычно жарко и душно. Так тебе будет легче.

Он готовит мне бутерброды на дорогу. Я прощаюсь с ним, беру папку с выписками из дела, отобранными накануне, и меня переводят в транзитную камеру. Сюда люди поступают с воли, отсюда они покидают тюрьму.

Входит капитан Минаев, один из офицеров тюрьмы. На его поясе - кобура, из которой кокетливо выглядывает белая ручка пистолета.

- Я буду с вами все время. Если есть какие-то бумаги, отдайте мне.

- Но они нужны мне в зале суда.

- Там вы их получите.

Отдаю папку. Меня тщательно обыскивают, забирают еду и все, что есть в карманах. В зале суда мне действительно все отдадут, а выпотрошили меня в тюрьме для того, чтобы я по дороге что-нибудь не выкинул. В маленьком тюремном воронке меня запирают в "стакан" - железный шкаф, где нельзя ни повернуться, ни встать.

Со мной едут Минаев, два прапорщика и начальница медчасти. Начальник тюрьмы тоже будет в зале, но он едет на своей персональной "Волге". Я читаю при себя свою молитву снова и снова: в воронке, входя в помещение суда и успевая лишь на миг взглянуть на яркое солнце и не менее яркую зелень, в спецкамере для подсудимых, поднимаясь на второй этаж в зал суда в сопровождении тюремной свиты.

Все мне кажется каким-то ненастоящим, бутафорским: и шеренги кагебешников в штатском, и спешащие занять свои места посетители со спецпропусками, и открытый для гостей временный буфет с черной икрой и другими дефицитными продуктами. Я быстро дотрагиваюсь до рукоятки минаевского пистолета и насмешливо спрашиваю:

- Небось игрушечный?

Капитан резко отпрыгивает, перехватывает мою руку и рявкает:

- Отставить шутки!

Нет, все вокруг всамделишное. Однако ощутить самого себя частью реальности мне не удается. Напрасно пытаюсь я взять себя в руки с помощью молитвы - мысли мечутся: что сейчас будет? Кого я увижу? Что скажу? - и ни на одной из них я не могу сосредоточиться.

Чем ближе зал суда, тем больше я волнуюсь; все вопросы выветрились из головы, в ней бьется, как заклятие, одна лишь фраза: "Сейчас я увижу маму".

Я ускоряю шаг и оказываюсь в зале. У самого входа - скамья подсудимых, меня сажают на нее между двумя старшинами.

Зал полон. Я чувствую на себе взгляды множества людей, сразу же ощущаю враждебность толпы, но не в состоянии пока различать отдельные лица. Давно я не видел столько людей вместе. Какое-то шестое чувство подсказывает мне, что среди них нет ни мамы, ни брата, ни друзей. Разочарование отдается острой болью в сердце.