Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры - Илья Лавров

Выпив жидкого чая, чтобы не возбуждать на ночь сердце, она залила огонь и оказалась в густом мраке. Затихла на минуту, глядя на смутно проступающее черное озеро, похожее на громадную, недвижную реку между гор. От звезд по всей этой реке протянулись вглубь серебряные ниточки. Небо было светлее гор, оно резко оттеняло их изломы, вершины. Должно быть, где-то там, за ними, подсвечивая их, всходил месяц.

Какая величавая тишина! Ее еще сильнее подчеркивала вода, негромко и ласково шлепая своими ладошами по спинам камней.

Травина наслаждалась подобными деталями, как лакомка сладостями. Она любила найти неожиданное сравнение, художественный образ. Кроме удовольствия, это ей давало возможность чувствовать себя выше других. Она коллекционировала открывшиеся ей образы, детали. Это было ее тайным увлечением.

Травина, как в нору, забралась во тьму низенькой палатки, влезла в спальный мешок и сразу же ее опьянила дремота.

Мысли путались, вспыхивали, гасли, точно солнечные водоросли на дне бегущей Бии: «Ехать — чудо! Поезда, самолеты, автобусы. Одна. И никто меня не знает… Одна… И никто не знает, что я за человек, где живу и как живу, о чем думаю, что чувствую, кого люблю, зачем и куда еду?.. Одна. И только Алтай со мной… Леса, реки, облака… Автобус мчится. В нем чужие друг другу люди. Каждый живет сам по себе. И это хорошо. Покойно, чисто. Вот сидит Кунгурцев. Ни одна ниточка не связывает меня с ним. И как от этого легко, свободно. Пусть едет. И другие пусть едут. И я еду. Не нужно мешать друг другу. Мы и так пролетные птицы. Откуда-то прилетели, недолго покружимся над лесами и долами, поклюем что бог послал и улетим куда-то безвозвратно… Так зачем же этот короткий миг загромождать всякими нелепостями, сложностями, которые лишают нас свободы? Страсти, горести, слезы, терзания… Зачем они?»

Мысли спутались, затуманились. И последнее, что она услышала и поняла: о палатку звучно щелкнул твердый жук. И от этого стало еще радостней.

В райкоме комсомола Кунгурцеву сразу же повезло: секретарь был на месте.

Кабинет недавно отремонтировали. В нем резко пахло скипидаром, краской. Небольшая комната напоминала об яичном желтке. Стены были светло-желтые, пол тоже выкрасили почти желтой блистающей краской. Подошвы еще слегка прилипали к нему. Солнце било прямо в голое, без шторы, окно, захлестывало комнату желтой душной жарой. Среди этой яичной желтизны бруском неба лежал ярко-синий подоконник.

В углу прижались стол и два стула, вот и вся мебель, и от этого кабинет казался удивительно пустым, неуютным, как новенькая, незаселенная квартира.

Секретарь Фетисов, со строгими, сросшимися на переносице бровями, с непреклонным, режущим взглядом зеленых глаз, слушал Кунгурцева, сурово сжав мальчишеские пухлые губы. Он соглашался, поддакивал, обещал заняться девочкой, создать комиссию для проверки.

— Конечно, мы добьемся, чтобы ребенок получил нормальные условия для развития, — сказал он суховато.

Кунгурцев пристально посмотрел на него и вдруг, тоже строго и сухо, заявил:

— Мы, в областной газете, надеемся на вас. Если есть сигнал, нужно немедленно реагировать. Я долго не могу задерживаться здесь.

Фетисов медленно поднялся.

Лицо его стало совсем молоденьким, оно подернулось нежным румянцем.

— Ладно! — сказал он. — Идемте разбираться!

Сначала нагрянули к соседям Бородулихи. Фетисов действовал напористо и стремительно. Он расспрашивал соседей, брал письменные свидетельства, нажимал на тех, которые увиливали: дескать, хлопотное это дело, разговоров не оберешься.

— Вы это бросьте! Знаем мы ваше: «Моя хата с краю!», — распалялся он.

Фетисов поднял на ноги всех соседей. И все они утверждали в один голос: жить в таких условиях ребенок не может.

— Ну, все ясно! — и Фетисов ринулся на штурм Бородулихи.

Изба ее смотрела заплатанными оконцами на бурлящую Бию, на дверях клочьями висели остатки войлочной обивки, завалинка тонула в сероватой лебеде. Дом был без сеней, без крыльца, и двери открывались прямо во двор, кое-как огороженный сучковатыми жердями. На трубу было надернуто ведро без дна.

В избе Кунгурцев и Фетисов увидели почерневшие, давно не беленные стены, облупившуюся плиту, картофельные очистки и грязную посуду на столе. В нос им ударила резкая капустная кислота и редечная вонь.

Бородулиха, в засаленной телогрейке и в кирзовых сапогах, набросилась на них:

— Какое ваше собачье дело! Не суйте свои носы! Мое дите, и никому я его не отдам. Ишь ты, заявились указчики! Заворачивайте оглобли! Я здесь хозяйка!

Ее обрюзгшее лицо, должно быть, когда-то было красивым. Но от прежнего сохранились только плавные дуги черных бровей, такие брови в старину называли на Руси «соболиными».

Кунгурцев попытался говорить с Бородулихой по-доброму, но она осыпала его изощренной бранью.

— Послушайте, гражданка! — оборвал ее Фетисов. — Неужели вы уж настолько опустились, что забыли свой долг?

— Ты не агитируй меня, указчик!

— Мы вас привлечем! — взвился Фетисов.

— Я вот тебе привлеку! — Взбешенная хозяйка схватила со стола кринку.

Они торопливо вывалились из избы.

— Ну, бабища! — пробормотал Фетисов. — Полное моральное разложение!

— А ведь что-то изломало ее душу, — с горечью проговорил Кунгурцев.

— Да просто распустилась, и все тут!

Но предположение Кунгурцева оправдалось.

— Бородулиха была другой, — сказал им ветхий старик, гревшийся на завалинке. — Она была — Пашенькой. Это война сломала ее. Мужик ее погиб на фронте. А она его больше себя любила. Вот с тех пор и пошло у нее все наперекосяк. Пить стала. Прикашшицей была в магазине, да как-то однажды недостача обнаружилась. И угодила Паша в тюрьму. Оттуда и девчонку приташшила.

— Чепуха все это, — хмуро заявил Фетисов. — Человек должен уметь управлять собой.

Кунгурцев сердито покосился на него.

Вечером пришел в гостиницу совсем разбитым. Не спалось почти до рассвета. В большом — на десять человек — номере стоял храп, густо пахло сапогами. В окно смотрел печальный тоненький месяц — освещенный бочок серого, очерченного серебряной каемкой-паутинкой шара. Такое Кунгурцев видел впервые.

От всей этой истории с Бородулихой на душе было тошно.

На другой день Кунгурцев уезжал.

— Я все это возьму под свой контроль, — заверил его Фетисов. — В случае чего оформлю дело через суд.

— Девочка должна быть устроена, — строго сказал Кунгурцев на прощание. — Вы позвоните на турбазу мне. Договорились?

Уже смеркалось, когда Кунгурцев приехал на турбазу…

Все здесь деревянное: лестницы, домики, столовая, магазин. И все это ютится между елями, соснами, под раскидистыми березами.

На площадках длинной лестницы — скамейки, а вместо урн — ведра. Чтобы не перевертывались, они прибиты к плашкам. На втором этаже главного корпуса — веранда. Тут — бильярд. Днем отсюда все озеро видно, а сейчас в темноте оно едва угадывается.

Крутая лесенка ведет через люк на большой высокий чердак, освещенный яркой лампочкой. Чердак весь перекрещен стропилами. Кунгурцев увидел брошенную гитару без грифа, груду ломаных пюпитров, стульев. Здесь валялись, натянутые на рейки, лозунги: они лежали изнанкой вверх, и сквозь кумач проступали буквы, написанные мелом.

В углу отгорожена комната с полукруглым окном на озеро, в ней жили два знакомых инструктора. Они-то и отвели место Кунгурцеву.

К дощатым стенам прикреплены кнопками зеленые с голубыми цветами обои. Кнопок так много, что кажется, будто обои усыпаны мухами. В открытое окно дует ветер, и обои местами пузырятся, трещат о стену.

В комнате валяются кеды, рюкзаки, спальные мешки, туфли, книги. На тумбочке — приемник, на столе — хлебные корки.

Внизу на веранде, возле здания, на широких лестничных площадках еще гомонила молодежь, играл аккордеон, шаркали ноги танцующих, звучал смех, а усталый Кунгурцев уже с удовольствием растянулся на кровати. Где-то здесь и его спутница. В памяти зазвучало: «Я люблю тебя такую, лебедь — белая река!»

Он лежал и все видел приветливое, полное лицо. Розовели кончики ушей, кончик носа, кончики пальцев, словно женщина только что вышла из студеного озера. И вся она чистая, прохладная. Щурится, будто смотрит издали…

Проснулся Кунгурцев от запаха хвои. Едва рассвело. В открытое окно дышал елями, травами, озером сине-зеленый Алтай.

На чердаке жили белогрудые ласточки. Когда Кунгурцев вышел из комнаты, они заметались, закричали. Он скорее с чердака — в люк, по лесенке — на веранду. Лагерь еще спал. Тишина, пустынность.

И вот оно, Телецкое озеро! По-алтайски: Алтын-Коль — Золотое озеро. Кунгурцев шел по берегу. Далеко в лесу, в невидимом селе рокотал движок, гавкали собаки, орали петухи; на воде гоготали, крякали, хлопали крыльями утки и гуси. В кустах птахи какие-то цвинькали. Мягко и нежно покаркивая, пролетели два черных ворона.