Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры - Илья Лавров

— Есть еще речка Кыс-Моин — девичья шея, — все смаковала она диковинные названия и старалась вложить их в память слушателя.

— Чудеса! — опять удивился Кунгурцев и улыбнулся ей, мысленно сказал: «Здравствуй, лодка!»

А ее глаза сильнее прищурились, словно бы женщина отошла от него еще дальше.

— Вы знаете язык горноалтайцев? — спросил он.

— Да. Я родилась и выросла возле Чуйского тракта.

— А сейчас где живете? — как-то очень дружески спросил он.

Женщина нехотя назвала город.

— Так мы же земляки! — вырвалось у него. — А где вы работаете?

— Ай-я-яй, — женщина насмешливо покачала головой. — Любопытство хоть и не порок, но…

— Извините, — горячо и простодушно попросил он. — А я работаю в филармонии. Пианист. Григорий Кунгурцев.

Женщина улыбнулась, почувствовав искренность и непосредственность этого легкого в движениях, с молодой и ладной фигурой спутника.

Паром сильно осел, когда автобус переползал с него на доски причала…

Остановились в селе Турочак, заправиться горючим. Шофер отпустил пассажиров на час.

Здесь припекало солнце. Кунгурцев и женщина в штормовке пошли на берег Бии. По пути им попался киоск. Квас был такой ядреный и холодный, что женщина выпила два стакана и даже наполнила им белую пластмассовую фляжку…

Кунгурцева кто-то потянул за рукав. Он оглянулся. Перед ним стояла девочка лет пяти-шести в замызганном платьишке. Ее смышленые черные глаза таили страх и недоверие. Кунгурцев опустился перед ней на корточки, спросил:

— Тебе чего?

— Рубиль, — тихо сказала девочка.

— Чего «рубиль?»

— Дай рубиль. — И она ковшичком протянула чумазую ладошку.

Кунгурцев взволновался:

— А ты кто? У тебя мама, папа есть?

— Дай рубиль, — прошептала девочка.

Кунгурцев поднялся, растерянно огляделся, ища у людей объяснения. Несколько человек пили квас возле киоска.

— А зачем тебе рубль? Ты есть хочешь? — встревоженно спросил Кунгурцев, кладя руку на горячую от солнца голову девочки. Она отшатнулась.

— Заставляют ее побираться, — густым голосом проговорила высокая старуха, опиравшаяся на посох. — Это Бородулихи дочка, Манюша.

— Кто же заставляет? — изумился Кунгурцев и обернулся к девочке, но ее уже не было — куда-то шмыгнула мышонком.

— Мать, кто же еще… — сказала старуха. — Пропьется и гонит Манюшку выклянчивать на похмелку. День и ночь изба ходуном ходит. Пьянки! Сползается к ним всякая шваль… А дитя… всякие пакости на ее глазах вытворяются!

Старуха так и швыряла в Кунгурцева тяжелые слова, точно во всем был виноват он.

Женщина в штормовке обеспокоенно посмотрела на Кунгурцева, позвала:

— Идемте.

Но он не услышал. Тогда она торопливо пошла к реке.

— А что же соседи смотрят?! — спросил Кунгурцев. — Вы-то все, что же?!

Старуха только рукой махнула.

— Ну, хоть говорили с этой Бородулихой?

— А вы сами проведите с ней разъяснительную беседу. Вон она — во всей красе, — показал какой-то парень на палисадник возле столовой и загоготал.

— У тебя — что, бык в голове отелился? — оборвала его старуха.

Кунгурцев подошел к столовой. Среди кустов, уронив на спинку скамьи руки и голову, спала, мертвецки пьяная, толстая баба в старенькой телогрейке.

— Боже мой, боже мой, — бормотал Кунгурцев, спускаясь к Бии.

Берег Бии весь усыпан большими и маленькими камнями. Попутчица Кунгурцева сидела на опрокинутой лодке и с аппетитом ела бутерброд.

В реке мокла бочка. Далеко в лесу тюкал топор. Почти вплотную к воде проносились ласточки. Иногда они, будто несомые ветром, сыпались густо, так их было много.

— Вы слышали про девчушку? — спросил, подходя, Кунгурцев.

Женщина, запрокинув голову, глотнула из фляжки добрый глоток кваса. Видно было, как он грецким орехом прокатился по горлу. В животе фляжки звучно хлюпнуло.

— Не люблю я… Не могу подобное видеть и слышать… — мягко, как бы извиняясь, объяснила она.

— Как же так случилось? Почему до сих пор не устроили девочку в детдом? — все не мог успокоиться Кунгурцев, не слушая женщину. Он сердито закурил, сел рядом с ней. — О, сколько еще в нас этого идиотского равнодушия!

— Ну-ну, успокойтесь, — ласково попросила женщина и похлопала его по руке. И от голоса, и от мягкой ладони ее стало ему полегче.

И здесь, на лодке, как и в автобусе, женщина устроилась удивительно уютно и свободно, наслаждаясь видом Бии и жуя бутерброд.

Она показала Кунгурцеву в светлой воде шерстяные от ила и мха камни с выступающими на поверхность обточенными водой макушками. Макушки были сухие, белые. Прозрачная вода, как увеличительное стекло, делала все камни в глубине пузатыми, зыбкими, трепещущими.

Дно повторяло всю игру бликов и струй, резвившихся на поверхности реки.

Вода ударялась о белые макушки камней и все время опоясывала их солнечными обручами. Эти жидкие обручи то вспыхивали, то гасли. И такие же золотые обручи возникали и на дне. Они растягивались, как резиновые, кривились, плыли, гасли.

По дну, по его каменным плитам и песчаным проплешинам, пробегали солнечные извивы, жгутики, нити, зайцы, сыпалась сияющая рябь.

— Так и кажется, что там, — женщина показала на дно, — расстилаются и плещутся солнечные водоросли. Правда?

— Нет! Не могу, — проговорил Кунгурцев, соскакивая с лодки. — Извините. — И он зашагал к селу.

— Куда вы? — крикнула женщина.

— Насчет девочки! — донеслось до нее. Из-под ног Кунгурцева брызгала галька.

— Да неужели здесь сами не разберутся? Чего вы горячитесь?

Но Кунгурцев ничего не ответил.

— Рюкзак не забудьте. Чудак-человек!

Елена Травина миновала строения, палатки турбазы и выбрала укромное местечко на берегу возле стога.

В темноте вздымались горы, густо поросшие лесом, смутно мерцало, тихо булькало и плескалось Телецкое озеро. Пахло водой и лесом. Не очень далеко поднималось в небо высокое пламя костра, дальше горел еще один и еще; в безветрии пламена их выглядели ровными, почти неподвижными, как у свечей в комнате, а самый-самый дальний костер лежал на берегу твердым огненным угольком.

У ближнего костра двигались освещенные люди, и тени от них достигали чуть ли не середины озера.

Тихонько напевая, Травина устанавливала палатку. Она вбивала колышки, натягивала распорки, и ей казалось, что она от свежего воздуха становится все здоровей и здоровей. И это радовало ее.

Человек сам может укоротить или удлинить свою молодость, жизнь. И она, Травина, все делала, чтобы удлинить их.

Она преподавала историю в педагогическом институте. При такой работе главное — спорт. И она бегала на коньках, ходила на лыжах, была «моржом»: купалась зимой в проруби на Обском море.

Этим она особенно гордилась. Молодежь встречала ее у проруби аплодисментами.

Режим, спорт, воздух — великое дело. Заходя к знакомым или в аудиторию, в деканат или кабинет ректора, она прежде всего открывала форточку, а потом уже начинала разговор. Она не выносила дым и запах табака.

Елена Травина никогда не отдыхала в санаториях, на курортах — она все лето бродила в алтайских горах, в лесу, по берегам рек.

Была она знатоком Алтая и сейчас работала над брошюрой о его прошлом. Черновик уже был готов. Издательство торопило Травину. И тогда она, кончив занятия в институте, уехала на Телецкое озеро. Так бы ей пришлось превратить весь отдых в работу, а здесь она работу превращала в отдых.

Травина распалила небольшой костер, сунула в него старенький чайник, потом разделась и, подрагивая от студеной воды, вошла по пояс в озеро. Чудесно после дороги ополоснуться с головы до ног. Мало охотников найдется в августе лезть в Телецкое озеро.

Смеясь, Травина присела в воде. Такое купание мгновенно смывает усталость, успокаивает нервы.

От костра в глубь черного озера опустилась красная трепещущая лента. На другом, далеком берегу тоже трепетали в воде узкие ленты костров, настолько узкие, что казались уже шнурками.

Почему-то припомнился квас в Турочаке, девочка, просящая рубль, возмущенное лицо Кунгурцева. Травина поморщилась, отогнала неприятное воспоминание. Думала только о Кунгурцеве. Все-таки он привлекал ее. В нем не было пошлости «ухаживающего кавалера». Она понравилась ему, Травина сразу это заметила. Да и мудрено не заметить при его непосредственности… А вообще-то он беспокойный, говорливый. Это утомляет.

Глянув на берег, Травина, осторожно ступая по камням, вышла из озера. Ее крупная белая фигура скользнула в темноте к стогу. Как всегда на ночь, до красноты растерла тело жестким вафельным полотенцем, оделась и, тихонько смеясь, чувствуя себя здоровой, свежей и молодой, пошла к костру.