Исследование истории. Том I: Возникновение, рост и распад цивилизаций. - Арнольд Джозеф Тойнби

Таким образом, эскимосы, кочевники, османы и спартиаты достигли своего состояния, отказавшись, насколько это возможно, от бесконечного разнообразия человеческой природы и приняв вместо нее негибкую животную природу. Тем самым они вступили на путь регресса. Биологи говорят нам, что животные виды, слишком хорошо адаптировавшиеся к чрезмерно специализированным условиям окружающей среды, находятся в тупике и не имеют будущего в процессе эволюции. В точности такой же является и судьба задержанных цивилизаций.

Аналогии с подобной судьбой предоставляют нам как воображаемые человеческие общества, называемые утопиями, так и действительные общества, созданные социальными насекомыми. Если мы углубимся в сравнение, то обнаружим в муравейнике и пчелином улье, так же как в платоновском «Государстве» или в «Прекрасном новом мире» Олдоса Хаксли, те же отличительные черты, какие обнаружили во всех задержанных цивилизациях — наличие каст и специализацию.

Социальные насекомые поднялись на свои нынешние социальные вершины и оказались на этой высоте в тупике за много миллионов лет до того, как Homo Sapiens начал подниматься выше среднего уровня и выбиваться из разряда позвоночных. Что касается утопий, то они статичны ex hypothesi[409]. Ибо эти произведения всегда являются программами действия, маскирующимися под личиной воображаемой описательной социологии; и действие, которое они намереваются вызвать к жизни, почти всегда в определенной степени есть «вбивание кольев» под современное общество, приходящее в упадок, который должен привести к окончательному падению, если регрессирующее движение нельзя будет задержать искусственно. Задержка регрессирующего движения является самым большим, к чему стремится большинство утопий, поскольку утопии редко начинают писать в том обществе, члены которого еще не утратили надежду на будущий прогресс. Следовательно, почти во всех утопиях — за исключением достопримечательного произведения английского гения, давшего всему литературному жанру его название[410], — неодолимо устойчивое равновесие является той целью, которой все остальные социальные цели подчинены и, если требуется, принесены в жертву.

Это истинно по отношению к эллинским утопиям, которые задумывались в Афинах в философских школах, возникших в эпоху, непосредственно последовавшую за катастрофой Пелопоннесской войны[411]. Отрицательное вдохновение этих произведений глубоко враждебно афинской демократии. Ибо после смерти Перикла демократия расторгла свой блистательный союз с афинской культурой; она развивала безумный милитаризм, принесший опустошение в тот мир, где процветала афинская культура; и она потерпела неудачу в войне, вынеся смертный приговор невинному Сократу.

Первой заботой афинских философов послевоенного времени было отказаться от всего, что в течение предыдущих двух столетий сделало Афины великими в политическом отношении. Эллада, считали они, может сохраниться лишь благодаря альянсу между афинской философией и спартанской социальной системой. Приспосабливая спартанскую систему к своим собственным идеям, они стремились усовершенствовать ее двумя способами: во-первых, доводя ее разработку до логических крайностей и, во-вторых, накладывая высшую интеллектуальную касту (платоновские «попечители»), созданную по подобию самих афинских философов, на спартанскую военную касту, которую нужно было приучить играть вторую скрипку в утопическом оркестре.

В своей терпимости к касте, в своем penchant[412] к специализации и в страсти к установлению равновесия любой ценой афинские философы IV в. до н. э. показали себя способными учениками спартанских государственных деятелей VI в. до н. э. В вопросе о касте мысль Платона и Аристотеля заражена тем расизмом, который стал одним из преобладающих пороков западного общества в последнее время. Платоновская концепция «благородной лжи» — изощренное средство для внушения мысли о том, что между одним человеческим существом и другим могут существовать настолько же глубокие различия, как между одним животным видом и другим. Аристотелевская защита рабства проводится на тех же основаниях. Аристотель считает, что некоторым людям «от природы» предназначено быть рабами, хотя и признает, что в действительности многим рабам следовало бы быть свободными, а многим свободным — рабами.

В платоновской и аристотелевской утопиях («Государство» и «Законы» Платона и последние две книги «Политики» Аристотеля) целью является не счастье индивида, но стабильность общины. Платон объявляет об изгнании [из государства] поэтов — мнение, которое могло бы выйти из уст спартанского надзирателя, и оправдывает всеобщую цензуру над «опасной мыслью», имеющую современные аналогии в директивах коммунистической России, национал-социалистской Германии, фашистской Италии и синтоистской Японии.

Утопическая программа оказалась безнадежным предприятием для спасения Эллады, и ее бесплодие было продемонстрировано экспериментально еще до того, как эллинская история прошла своим чередом, при помощи массовой продукции искусственно созданных республик, в которых основные утопические правила должным образом были осуществлены на практике. Одна-единственная республика, учрежденная на клочке пустынной земли на Крите, существование которой постулировали платоновские «Законы», была действительно размножена тысячекратно в городах-государствах, основанных Александром и Селевкидами in partibus Orientalium[413] и римлянами in partibus Barbarorum[414] в течение следующих четырех столетий. В этих «утопиях в реальной жизни» небольшие группы греков и италийцев, достаточно удачливых, чтобы попасть в списки колонистов, освобождались для решения культурной задачи просвещения внешней тьмы светом эллинизма, поручая многочисленной рабочей силе «туземцев» выполнять всю грязную работу. Римской колонии в Галлии могла быть подарена вся территория и все жители варварского племени. Во II столетии по Рождестве Христове, когда эллинский мир наслаждался своим «бабьим летом», которое современники и даже последующие поколения долгое время ошибочно принимали за золотой век, казалось, что наиболее дерзкие платоновские надежды сбылись и даже превзойдены. С 96 по 180 г. ряд философовцарей[415] занимали престол, господствовавший над всем эллинским миром, и тысячи городов-государств жили бок о бок в мире и согласии под этой философско-имперской эгидой. Однако прекращение бедствий было лишь паузой, ибо за поверхностью не все было так хорошо. Неуловимая цензура, вдохновляемая атмосферой социального окружения более эффективно, чем мог бы навязать императорский декрет, уничтожала интеллектуальную и художественную жизненность столь усиленно, что смутила бы и Платона, если бы он смог вернуться и посмотреть, сколь буквально реализуются его причудливые предписания. И за невдохновенным респектабельным процветанием II столетия последовала хаотическая несдержанная нищета III столетия, когда феллахи обернулись и разорвали своих хозяев. КIV столетию роли полностью переменились, ибо некогда привилегированный правящий класс римских муниципалитетов, насколько он вообще сохранился, теперь повсюду был посажен на цепь. В призванных членах городских муниципалитетов Римской империи, привязанных цепями к своим конурам и с болтающимися между ног хвостами, in extremis[416] с трудом можно узнать идеологических потомков великолепных «человеческих сторожевых псов» Платона.

Если в заключение мы взглянем лишь на некоторые из многочисленных современных утопий, то обнаружим те же самые, характерные для Платона, черты. «Прекрасный новый мир» г-на Олдоса Хаксли, написанный в сатирическом ключе, — более отталкивающий, нежели привлекающий, — начинается с предположения, что современный индустриализм может быть приемлем только при жестком делении на «природные» касты. Это достигается с помощью сенсационного развития биологии, дополненной психологическими техниками. Результатом становится расслоение общества на альфы, беты, гаммы, дельты и эпсилоны, которые являют собой не что иное, как платоновскую выдумку или же реальные достижения османов, доведенные до крайности, с той лишь разницей, что алфавитные касты господина Хаксли улучшены до того, что реально становятся множеством различных видов «животных», наподобие человеческих, собачьих и травоядных видов, сотрудничающих в кочевническом обществе. Эпсилоны, выполняющие грязную работу, действительно любят ее и не хотят ничего другого. Они были созданы такими в лаборатории по произведению потомства. «Первые люди на Луне» г-на Уэллса изображают общество, в котором «каждый гражданин знает свое место. Он рождается для него, и тщательная дисциплина воспитания, образования, а также хирургическая операция, которой он подвергается, приспосабливают его, в конце концов, столь полно для этого места, что у него нет ни идей, ни органов для любой другой цели за его пределами».