Земля помнит всё - Тиркиш Джумагельдыев

ты будешь утешаться мыслью, что именно так бы и сказал!.. Вот твоя хваленая справедливость! Ясно?

Закончил он свою речь спокойно, даже насмешливо, словно ему жалко было тратить слова на человека, который и возразить-то путем не может…

— Знаешь, Якуб, как бы складно ты ни говорил, я все равно знаю, ты врешь. На свете есть справедливость! Не твоя, а настоящая справедливость. За нее и погибли эти двое.

— Неохота мне с тобой спорить… Язык во рту как суконный, башка трещит. Но я все-таки хочу, чтобы ты знал: эти двое погибли по собственной глупости! — Он сел, прислонясь спиной к дереву, облизнул пересохшие губы. — Они оба на железной дороге служили: русский — мастером, туркмен — помощником у него… Третьего дня получаем приказ занять станцию, там эшелон красных стоял — взять в плен. Погрузились на бронепоезд и — вперед! Приказ — это на войне закон, а раз закон, значит справедливый. Война! Даже если ты не захочешь убивать, тебя заставят. Иначе — пуля в затылок. Ну так вот. Верстах в десяти от станции бронепоезд вдруг останавливается. Выскочили на насыпь, смотрим. Вот эти двое, — Якуб указал в сторону могил, — колдуют чего-то на полотне. А путь разобран, саженей на двадцать шпалы повынуты. Вроде чинят… "Кто разобрал?" — "Красные!" Наган ко лбу — одно твердят: красные! Туркмен этот аллахом клянется, можешь себе представить? Начали ремонтировать. Эти тоже как звери работали, я им, сукиным детям, чуть было не поверил. Провозились около часа. Ну, а красных уже, конечно, поминай как звали!.. Стали выяснять. Русский оказался большевиком, а помощник его — просто дурак, красивыми словами приманили. Красные, говорит, хорошую жизнь нам дадут. Вот идиот! Да если тебе обещания нужны, я тебя осыплю ими!..

— Будто вы не осыпаете. Только не больно вам верят.

— Ладно, верьте красным, если их слова вам больше по вкусу, — Якуб усмехнулся. — У них своя справедливость, у нас — своя. Эти двое пошли против нас. И погибли. Кстати, мы тогда предложили туркмену поджечь кладбище, вот это самое, обещали отпустить, если сделает…

— А свалили б на красных?

— Разумеется. Согласен, это не очень красиво, но во имя высшей справедливости… — Якуб засмеялся сухим, отрывистым смехом. — К тому же большевикам и правда ничего не стоит сжечь кладбище, ведь только и твердят, что бога нет. А люди поверили бы. Это стадо в любую сторону можно гнать, была бы палка в руках. И представьте себе, уперся, болван, и ни в какую: "Убивайте, а кладбище поджигать не стану!"

Я напряженно слушал Якуба. Ничего, кроме раздражения, не было в его словах. Ни сожаления, ни сочувствия.

— Пыжился, бесстрашие хотел изобразить. А умирать ему не хотелось — мальчонка оставался, тот самый, что прибегал. Эх, не напортил бы он нам. Я ему, дураку, говорю: "Русские тебя обманули. Пойми, не по пути нам с русскими! Зря сына осиротишь!" Думал он, думал, а потом говорит: "Лучше такие русские, как Гриша, чем такой туркмен, как ты!" На том наш разговор и кончился. Сына просил привести — проститься, я не велел. И зря, он скорей всего передумал бы, если б мальчонку увидел…

— Да… Твоя справедливость та же, что у царя.

— А что? — Якуб оживился, будто я напомнил ему что-то очень важное, чего он никак не мог вспомнить. — Когда власть была у царя, его и не называли иначе как справедливым. Справедливейший был властелин.

— Чего ж его тогда свергли?

— Властью своей не пользовался. Царя доброта сгубила.

— Доброта? Здорово! Гноил людей в тюрьмах, расстреливал из пулеметов! По-твоему, это доброта?

— А ты видел, как он расстреливал? С чужого голоса поешь. — Якуб насмешливо улыбнулся. — Сказки дяди Николая!

— Не сказки! Царь его самого на пять лет в тюрьму запер! На чужбину выслал!

— Напрасно. Я бы на его месте не стал валандаться. Что толку ссылать? Только заразу большевистскую по всей России распространили. Шум подняли по всей земле.

— И хорошо. И молодцы, что подняли!

Якуб с ненавистью взглянул на меня. И выдавил пересохшими губами:

— Смерти им, подлецам, мало!

— Это тебе. Тебе смерти мало! — Я вскочил не помня себя от ярости. — Сколько людей задушил ты своей кровавой лапой! Ослепнешь от сиротских слез! Палач!

"Я убью его! Вместе нам не жить на земле! Но почему он так спокоен? Не верит, что я решусь?" Я схватил халат, сунул руку в карман.

— Не ищи, — Якуб рассмеялся, — у меня твоему ножу спокойней.

Пот выступил у меня на лбу. Я в ярости отшвырнул халат.

— Украл?

— Можно и так выразиться. — Он смотрел на меня с наглой ухмылкой, подкидывая на ладони нож, нестерпимо блестевший на солнце. — Нож у меня, значит, и сила у меня, и жить мы сейчас будем по моей справедливости. Захочу, прирежу тебя. Между прочим, будь нож в твоих руках, ты меня, возможно, уже прикончил бы!..

— Ничего… Ты не уйдешь от расплаты. Ответишь за невинную кровь! За все ответишь!

— Я тебя не буду убивать, — продолжал Якуб, словно бы и не слыша моих выкриков. — В конце концов ведь только благодаря тебе я спасся от смерти… Добро за добро — закон мужественных. Не так ли?

— Отдай нож!

— Я не самоубийца.

— Ты трус!

— Не думаю. — Якуб облизнул губы, причмокнул, с тоской огляделся по сторонам. — Где же все-таки взять воды? Так ведь и сдохнуть можно…

Я скрипел зубами от бессильной ярости. "Ничего, ничего, — думал я, — тебе, Якуб, все равно деваться некуда. В степи сразу поймают, в деревне Осман-бай со своими людьми… А мне на руку, что Осман-бай остановился в этой деревне, скорее Сапара разыщу. Как стемнеет, двинусь. Сделаю вид, что за водой… Разыщу Сапара и приведу сюда — вот он, убийца твоего брата!"

Ширли появился, едва начало смеркаться. Под мышкой у него торчал чурек, в руках — кувшин с водой. Я сразу припал к воде. Только напившись, я заметил, что мальчик запыхался.

— Ты что? За тобой гнались?

Ширли покачал головой.

— Нет. Меня никто не видел. Просто… Осман-бай в деревню приехал! С нукерами. Они человека какого-то привезли… Расстреливать будут! Посреди деревни.

— Откуда ты знаешь?

— Все говорят, — мальчик умоляюще взглянул на меня. — Дядя, неужели застрелят?

— Могут, Ширли… Они свое дело знают. Ладно, пойдем в деревню. Будь что будет…

Деревня раскинулась в низине, на краю песков, укрытая густыми садами. Сады сливались один с другим, и сейчас, в сумерках, казалось, что