Семь сувениров - Светлана Еремеева

быстро плыли облака, солнце же то заходило, то выглядывало, обрызгивая своими золотыми красками купола Спаса на Крови.

Глядя на эту пожилую женщину, Николай, сам не понимая почему, вспомнил о своих часто возникающих в последнее время мыслях, – сделать фильм о ленинградских рок-музыкантах конца 1980-х. Ему часто снилась сцена из фильма «Игла». Та самая, когда к Цою подходит некто темный, незаметный, в шляпе, просит закурить и бьет его ножом в живот. Неизвестный закуривает, протягивая к своему лицу слабеющую руку Цоя. Уходит. Цой сначала опускается на заснеженную землю, но, все же, находит в себе силы, поднимается и медленно бредет по освещенной фонарями аллее. Куда-то вперед. В неизвестность.

Он не думал снимать фильм именно о Цое. Он просто хотел снять фильм о том времени. Просто хотел понять. Словно хотел докопаться до сути – что же он там упустил? Что же он оставил там, что не давало до сих пор покоя? Не было ли это с его стороны тоже восхищением, удивительной мечтой, которая впоследствии привела к войнам, гибели людей, воровству, обнищанию, народному возмущению, бесконечным революциям, которые охватывали теперь не только Россию, но уже практически весь мир?

Николай в последнее время все отчетливее ощущал эту неустойчивость, эти колебания, эти бесконечные нарушения реальности. Все это происходило попутно тому, что он привык считать буквальной реальностью. Люди меняли мнения, люди лгали, люди, возможно, порой говорили правду. Предметы меняли облик, продукты портились, деревья то зеленели, то желтели, то становились белыми. Стены домов то трескались от жары, то были залиты потоками воды. Вода в Неве то медленно текла, то застывала. Раньше он сам то попадал под влияние мамы, то под влияние отца, то друзей по классу, то под влияние Нины. Сегодня же он оказался совсем один. Он впервые ощутил свою субъективность или даже субъектность. Нет. Не то самое ложное ощущение солипсизма, что ты никому ничего не должен, а именно осознание самого себя, принятие того, что ты действительно существуешь, что ты живой, ты не часть чьей-то иллюзии или игры. На него впервые никто не влиял. Он ощущал, что Волков был для него каким-то особым примером. Он не старался влиять. Он только показывал. Николай сам расшифровывал то, на что ему указывал Волков. Николай понял, что Волкову удалось отделиться от бесконечной цепочки зла. Он вырвался. Он преодолел и деда, и отца, и брата, а возможно и многих других, кто был до всего. Он стал отдельной личностью – сингулярностью. Той самой, рожденной совсем не здесь. Он осознал, что подобное приземляющее, не дающее подняться над землей, влияние существует. В своих книгах он показал человека-объекта, человека-жертву. Он предупредил о самом главном – о том, что человек может и, возможно, должен найти самого себя – как в толпе, так и в запутанных комнатах самого себя. Должен – чтобы не стать объектом. И Андрей Огнев был таким же, как Волков. Он тоже это понял. Хотя они были друзьями, хотя они любили друг друга, они смогли оторваться друг от друга, стать самими собой, но, одновременно, они и создали друг друга. Каждый из них ушел, оставив после себя тот самый мостик, о котором говорил Ницше, тот самый мостик, над которым долгие годы размышлял Андрей. Андрей помог оторваться и пойти по мосту Вениамину, а Вениамин помог это сделать самому Андрею. Они спасли друг друга. Они стали больше, чем просто тела, оживляемые физиологией. Они стали – душой. И теперь он, Николай Краснов, ощущал их буквально. Они были живыми. Они были бессмертными. Книги, созданные Вениамином, а также всеми теми, благодаря кому они были написаны, помогали и Николаю почувствовать прочность. Осцилляция (между только земным, либо только неземным, между только прошлым или только будущим) уходила, растворялась. На ее месте возникал твердый дуализм – соединение идеального и материального, трансцендентного и земного. Восприятие мира – как Всего, как единого. Он чувствовал эту новую силу. И только от него самого, от Николая Красного зависело, сможет ли он стать таким же, как они. Сможет ли он пройти по тому самому мосту, осознавая, что идет сам, в то время как рядом, одновременно, идут и другие? Сможет ли он оставить после себя своего Сверхчеловека?

* * *

– Администрация Петербурга выкупила у меня квартиру отца, – сказала Василиса, разливая чай в гостиной.

– И что теперь там будет?

– Музей.

– Интересно… А что-нибудь там нашли, что-нибудь особенное? Не знаете?

– Вы о письме? – спросила Василиса, передавая Николаю чашку.

– Да.

– Нет. Ничего не нашли. Было там пара листов, видимо с планами отца написать новый роман… Я так поняла, что он хотел написать о себе, дяде Константине, дедушке, Андрее Огневе. Еще о той девочке из Ташкента… Помните?

Николай кивнул в ответ.

– Хотел эту книгу сделать завершающей, – продолжила Василиса. – Провести цепочку через нашу семью. Я нашла там запись о себе. Он называл меня дочерью Андрея Огнева, которая по чистой случайности родилась от него.

Василиса грустно улыбнулась.

– Вас это расстроило? – спросил Николай.

– Ничуть. Я и так это знала. Да. Я всегда знала, что он так думал. Это всего лишь еще одно подтверждение. Он болел этим. Он умер из-за этого. Тот, кто написал анонимку на Андрея, в итоге убил моего отца. Это медленное убийство, которое совершалось в течение многих десятилетий. Это что-то вроде замедленной химической реакции, которая в определенный момент обязательно закончится тем, чем и должна закончиться.

– Но кто же это был, Василиса?

Она пристально посмотрела на него.

– Не знаю. И никогда не узнаю. Это все, кто был рядом и, одновременно, никто из них…

Николай взял чашку со стола и уставился на темно коричневую поверхность колышущегося чая, над которым поднималась едва заметная струйка пара. Перед глазами возник образ того безликого человека с крепкими мускулами, который, ударив Николая по голове, медленно уходил в сторону двери. Удалось ли ему забрать то письмо? Что было в том письме? Удалось ли ему уничтожить следы этого невидимого и бесконечного преступления, совершенного неведомо кем? Все это теперь навсегда осталось зыбкой, противоречивой неизвестностью. А, самое главное, преступлению этому еще было суждено продолжаться и продолжаться, даже если сам преступник и его жертва давно покинули этот мир.

– Я все хотел спросить… А кем был тот человек с фотографии? Тот, что пил квас?

– А… – улыбнулась Василиса. – Его фамилия Михайлов. Я это помню точно. Он был музыкантом. Кажется альтистом. Работал в Мариинском, то есть… тогда Кировском. Лично знал того артиста балета, который покончил собой. Собственно он и рассказал отцу эту историю, посвятил в детали. С него, можно сказать, все началось. Настоящая литературная судьба отца.

– И где