Дракоморте - Ирина Вадимовна Лазаренко

женщины — не то вырезанная тончайшим резцом из дерева, не то слепленная из неведомой в других краях глины, тёплой, дышащей, почти живой. Волосы распущены по плечам и, кажется, немного сверкают на солнце, а может, это так падают на них блики. Длинное, в пол, платье из плотного бархата, накидка из бобриного меха на плечах. Лицо сосредоточенное, неприятное этой сосредоточенностью, глаза хищные, лисьи. Двумя руками женщина держит толстый резной посох — сказать бы, что из кости, да чья же это может быть кость — толщиной с трёхлетнюю осину, высотой в человеческий рост? В навершии посох распадается на два рога — не козлиных, не оленьих, не лосиных — они расходятся в стороны и уходят торчком вверх-назад, словно длинные любопытные уши, а может, это и не рога вовсе никакие, а гребень. Кажется, будто посох вместе с женщиной слушает полунников, которые пришли сегодня к заброшенной избушке в лощине.

Полунников пятеро — пятеро здоровых, сильных мужчин, которые сейчас виновато сжимаются, ёжатся, всеми силами пытаются казаться меньше. Зеленоватые лица в красных пятнах, поникшие волосы, похожие на высохшие водоросли, подвижные усики-жгутики не шевелятся на макушках, свисают безжизненно вдоль висков. У одного полунника замотана грязной тряпицей шея, и он неловко поворачивается всем телом сразу, у другого обмотано предплечье, и он кренится на правую сторону.

— Кьелла, — выдыхает старший.

Все пятеро, наклонив головы, стоят перед статуей.

— Кьелла.

Едва уловимый шорох ветра тревожит пылинки в траве.

— Мы пришли виниться. Пришли за ответом. За советом.

На солнце наползает облако, бросает тень на лицо статуи. Неохотно кряхтят ближайшие к лощине кряжичи.

— Кьелла, мы очень виноваты. Очень виноваты. И мы не понимаем.

Тень переползает по лицу статуи, закрывает глаза чёрной полосой.

— Кьелла. Отчего?! Отчего ты не пресекла его? Его, кто пришёл на сокрытую дорогу! Отчего не пресекла его?!

— А вы?

Голос-шёпот, голос-дуновение, он приходит с дыханием ветра и тут же осыпается мелкими пылинками на зелёную траву.

— Мы виноваты.

Все пятеро ещё ниже опускают головы.

— Что он такое, Кьелла? Что он такое? Такой лютой жуткости мы никогда прежде… Он не человек, Кьелла, не человек!

Полунники сопят, пыхтят, переминаются с ноги на ногу. Качаются жгутики у их висков. Набрякает кровью тряпица на предплечье одного раненого, шипит и трогает забинтованную шею второй.

— Оцепенил нас. Сбил с разума того кота драного. Дух ярости и злобы! Дух ярости, не человек, не человек! Мы чуяли, чуяли его лютость, его весёлость! Он зол и весел был, Кьелла! Весел и зол! И ты не остановила его!

Осекшись, полунник ещё ниже склоняет голову, втягивает шею в плечи.

— Отчего пришёл он на сокрытую дорогу? — шепчет полунник с раненой рукой. — Зачем он посмел коснуться тебя? Как он сумел вверчь тебя в землю?

— Вы позволили.

Один полунник хватается за голову двумя руками, другой стискивает в ладонях свисающие вдоль висков жгутики и качается туда-сюда, крепко зажмурившись. Раненые опускаются наземь, глядят в траву перед собой. Пятый полунник поднимает взгляд на статую, хочет о чём-то спросить или возразить, но не решается.

— Вы не стоите за то, что дорого вам. Как ждёте, что за это будет стоять кто-то другой?

Пятый полунник пристыжённо поникает плечами.

— Как возвернуть тебя на сокрытую дорогу, Кьелла? — едва слышно шепчет раненый в шею.

Долгое-долгое молчание. Лишь поодаль стрекочет крыльями синяя стрекоза да шуршат о чём-то травы в пучках, свисающих с охлупня.

— Кьеллы больше нет на сокрытой дороге. Вы слышали. Вы позволили. Вы зрели.

— Как мы можем…

— Вон.

Полунники отползают, поникшие, как лишённые влаги побеги.

— Как мы можем повиниться? — с надеждой вопрошает раненый в шею. — Не загладить. Загладить нельзя. Повиниться.

Долгая-долгая тишина. Сварливый треск кряжича с опушки. Хруст ветки. Снова тишина. Солнце выглядывает на миг из-за облака, подсвечивает губы статуи.

— Просите места у Пруда Грусти.

— У этих кошек драных? — от неожиданности вскрикивает старший полунник и тут же, виновато ойкнув, прикрывает голову руками. — Просить, чтобы коты пустили нас в прайд?

— Идите и скорбите у пруда.

— Кьелла, а…

— Прочь, гнилые зёрна!

На миг густеет туча, вдали рокочет гром. Полунники берут руки в ноги и, непрестанно благодаря, вперевалку спешат под сень кряжичей. Подвижные усики на их макушках больше не притворяются дохлыми, приподнимаются у висков, нерешительно пробуют воздух.

Очень скоро пять полунников растворяются в лесу. Солнце из-под облака бросает свет на лицо статуи так, что кажется, будто её губы сжаты в нитку. Вокруг посоха, сделанного из кости кого-то очень большого и древнего, вьются в хороводе пылинки.

— Я тоже не смогла помешать. Они правы. Это не человек.

Синяя стрекоза садится на один из рогов посоха — а может, на часть гребня.

— Это дракон. Он дракон, да?

Подсвеченные солнцем пылинки танцуют над посохом. Стрекоза трещит крылышками и приплясывает, словно под неслышную музыку. Долго-долго пляшет стрекоза, танцуют на земле пылинки, скачут по навершию посоха солнечные блики.

— Что? — слово-дуновение почти прорывается в мир, едва не вспугнув синюю стрекозу.

В лесу поднимается треск кряжичей — сначала тихий, потом громче и громче, потом деревья начинают качать ветками, наземь сыпятся листья, летит вниз пустое птичье гнездо и куски коры, треск делается почти оглушительным, будто деревья сейчас выберутся из земли, отряхнут корни и хорошенько начистят друг другу кроны. Откуда-то налетают мелкие чёрные мухи и принимаются с занудным жужжанием носиться друг за другом кругами.

— Призванный? Да я эту наглую тварь…

Шумит листва крячижей, трещат ветки, орут синепузые птички. Порыв ветра поднимает клок сухих трав, бросает его на лицо статуи, между бровей, и теперь её лицо выглядит ещё злее, ещё опасней смотрят вдаль хищные лисьи глаза.

— Это против уговора. Не мог призвать кого-нибудь другого? Сюда не должны были являться другие драконы!

Глава 15. Его тварьская природа

Илидор сегодня не попадался Йерушу на глаза и правильно делал. Ночевал он, видимо, в шатре Фодель, а может, в захухрой бзыре шпынявой кочерги, с утра его нигде не было видно, и вообще создавалось ощущение, что золотой дракон лишь привиделся Старому Лесу.

Йеруша это сердило. Йеруш не мог сосредоточиться.

Илидор даже не завтрак не пришёл, хотя какой это донкернасский дракон упускал возможность пожрать? Донкернасский дракон привык, что его в любой момент могут лишить еды на