Эксгибиционист. Германский роман - Павел Викторович Пепперштейн

земли между Черным морем и Днепровско-Бугским лиманом. Мы жили там пляжной жизнью, привыкнув к наготе и рыбной похлебке, которую варили на берегу редкие кособокие рыбаки. Иногда над нами пролетали военные самолеты – их тени проносились по нашим голым телам, распростертым на горячем песке. На следующий день после нашего возвращения в Одессу из этого спартанского рая мы с Элли проснулись в квартире на Солнечной, в маленькой комнате, где в узких шкафах хранилась коллекция крошечных кувшинчиков – их собрала Сережина мама Рита. Я не успел даже открыть глаза, а до ушей моих из соседней комнаты уже долетел телевизионный голос, произнесший знаменитую фразу: «В стране ведется пропаганда секса…» Я сразу понял, что произошло. Горбачева арестовали в Форосе, по телевизору показывали путчистов, которые вроде бы захватили власть. Выглядели они так себе – пухлый Павлов, Язов, Янаев с трясущимися руками. Ослабевшие коммунисты. Взгляд наш упал на лавровый куст. Мы вспомнили, что в древности дельфийский оракул поглощал листья лавра, чтобы провидеть будущее.

…Изрыгая буйную

Из лавропожирающей гортани речь,

Вещунья зверю дикому подобилась.

Уж не помню, кто из античных авторов написал эти строки, но они застряли у меня в мозгу. Сережа тут же съел половину куста, и мы приготовились услышать пророчество. Дикому зверю Сережа не уподобился, наоборот, слегка оцепенел и в последующие три часа произносил только две фразы через равные промежутки времени. Первая фраза звучала так: «Они наконец-то наведут порядок в стране». Выдержав паузу, Сережа изрекал: «Через три дня их пошлют нахуй, и мы забудем о них». Затем фразы повторялись с аккуратностью часового механизма. Видимо, одна из этих сентенций обречена была стать правдивым прорицанием. К счастью для нас, прокатило второе пророчество – через три дня путчистов послали нахуй, и мы забыли о них. Таковы были последние вздрагивания большевистского проекта.

Затем, в течение всех 90-х годов, мы очень часто приезжали в Одессу, чтобы отогреть наши души, слегка озябшие на германских просторах. После постылых кельнских улиц, после франкфуртов, аахенов, гамбургов и штутгартов мы желали видеть распадающиеся балюстрады, цветущие руины черноморских санаториев и мечтательных девочек, обнимающих руками свои загорелые колени. Желали вновь взглянуть в похотливо-радостное лицо гипсового мальчика-зоофила. Мы танцевали на маленьких приморских рейвах, где пенсионеры, усыпанные орденами, рубились на танцполах вместе с модными подростками. В Одессе у людей нет возраста, там даже самых ветхих обитателей именуют уменьшительными именами – Осик, Фимочка, Ритуля.

Помню буйный шторм на 12-й станции Большого Фонтана. Волны вздымались как сумасшедшие водяные крылья. Мы с Оболтусом (так называли Ануфриева в Одессе) вбежали со всей дури в это одичалое море и стали прыгать и скакать в гигантских волнах, охваченные оголтелым ликованием. Мы смеялись и хохотали, как идиотики, не нуждаясь в изысках одесского юмора. После мокрый Ануфриев написал на песке пустынного пляжа гигантское слово СПАСИБО – благодарность Посейдону за пенный смех и йодистый хохот, за сорок минут нешуточного счастья.

Глава тринадцатая

Молочное братство

Сколько себя помню, всегда у меня был друг. Называл я его Антошей или Антоном, другие охотно звали его Антосиком, еще кое-кто называл Носом, а после того, как нам обоим исполнилось тринадцать, я нередко обращался к нему Антон Борисыч, ибо мой друг всегда хотел поскорее стать взрослым. В этом, пожалуй, заключалось основное различие между нами: мы делили наше детство пополам, как делят пряник в форме сердца, но мне этот пряник нравился, а ему не очень. Я старался затормозить время, чтобы детство не кончалось, чтоб оно за мною мчалось… и так далее. А Антоша торопил время, ему хотелось по-скорее покинуть эту постылую территорию – территорию детства. Ему хотелось поскорее выпутаться из обременительного статуса ребенка, как выпутываются из липких сетей.

Кроме того что мы были ближайшими друзьями, мы к тому же являлись молочными братьями. Эта поразительная и необычная форма родства нас всегда очень гипнотизировала. Случались периоды, когда слово «молочный» нами игнорировалось, и мы просто ощущали друг друга братьями.

Присутствие Антоши Носика в моей жизни казалось мне естественным как воздух, и я не мыслил своего существования без этого присутствия.

Родители наши были близкими друзьями и, кажется, зачинали нас по договоренности, так что зарождение дружбы предшествовало нашему появлению на свет. То ли моя мама кормила грудью Антосика, то ли его мама Вика кормила меня – в этом вопросе никогда не было ясности. Видимо, мы вели с Антоном кое-какие эмбриональные беседы уже тогда, когда наши мамы нежились рядышком на диване с большими беременными животами (это запечатлено на одной из фотографий).

– Тебе известно что-нибудь о мире, где мы оказались?

– Не особо. Но кое-какие предположения имеются.

Думаю, будучи эмбрионом, Антоша уже тогда хмурил брови и слегка кривил губы, прежде чем ответить на заданный ему вопрос, – так же, как он имел обыкновение делать после своего рождения.

Каждый человек представляет собой тайну как для самого себя, так и для других людей. Чем лучше знаешь человека, тем более таинственным он тебе кажется. Антон всегда был для меня загадкой столь же неразрешимой, как и я сам для себя.

Достаточно вспомнить, как он спал. Поскольку в детстве мы нередко спали в одной комнате, я имел возможность не раз видеть это. Антон засыпал в своей кровати в совершенно обычной позе спящего ребенка, но через некоторое время, не просыпаясь, обязательно принимал позу мусульманина, совершающего намаз: стоя на коленях, руки простерты перед собой, тело как бы совершает земной поклон, голова упирается в подушку лбом, при этом обе ладони сжимают подушку с удивительной силой, словно бы впиваясь в нее. В этой позе Антон «молился» все ночи напролет, но перед пробуждением всегда возвращался в обычное расслабленное положение тела и только после этого просыпался.

Попытки поведать ему о загадочной молитвенной позе, которую он принимает во сне, кончались крахом: со всей присущей ему запальчивостью и готовностью поспорить с любым утверждением Антон отрицал какую-либо возможность спать в молитвенной позе. Много раз я хотел сфотографировать его во сне, чтобы доказать ему, что я это не выдумал, тем более что мои слова подтверждали все, кто когда-либо видел его спящим. Но до фотографирования спящего Антона дело так и не дошло, а на исходе детства это странное свойство исчезло.

Можно предположить, что в прошлой жизни Антон был мусульманским религиозным подвижником. Это предположение кажется мне вполне совпадающим с некоторыми свойствами его характера: Антон часто