Летом перед грозой - Дмитрий Валерьянович Лекух

бы: Кольский полуостров, быстрая таежная речка, палаточный лагерь, комары.

И – постмодернизм.

Скажите, какая взаимосвязь…

…Солировал на этот раз Гена.

Ну, ему положено.

Режиссер…

– Я вот чему поражаюсь, – горячится. – Нет, право на творческий эксперимент есть у каждого. Никто не спорит. Но вот куча говна посредине сцены не может нести никакой концептуальной нагрузки. Просто потому, что у нее не может быть никакого ни «второго плана», ни «сверхидеи», ни смыслового содержания. Вот как ни крути – это просто куча говна. Которая воняет. И все…

– Погоди, – размахивает в ответ руками Алёна, – погоди, Ген! А как же Ахматова?! «Когда б вы знали, из какого сора, растут стихи, не ведая стыда…». И при чем тут вообще какой-то «постмодернизм»?!

Получается у нее, надо сказать, – красиво.

Да и вообще, – очень ладная девочка какая-то.

Или это я уже с «голодухи»?!

Ага…

…Гена ухмыляется.

Раскуривает погасшую трубку.

Я – иду наливать.

– Это Ахматова тут ни при чем, – успокаивается немного. – А постмодернизм еще как при чем. Потому как Анна Андреевна на этом самом навозе цветы выращивала. Холила. Лелеяла. А для этих орлов главным «предметом творчества» оказывается сам навоз. И объектом творчества тоже. А говно, помноженное на говно, – что из этого в сумме-то может получиться, при отсутствии иных ингредиентов?!

– Во-во, – прихлебывает, отдуваясь, кипяток с сахаром, выдаваемый за чай, Санечка. – Тут у нас тоже один такой творческий человек выискался. Не в Умбе, правда, в Кандалакше. В Умбе такие долго не проживут, тут поморы, чё. Тут и убить за такое могут: море, тайга, ищи потом его, без вести-то пропавшего. А в Кандалакше много народу приезжего, особенно на самом комбинате много работают. Ну, так вот. Протестовал он против чего-то, перед проходной на алюминиевом заводе. Обмазался какашками, на грудь табличку повесил: типа – экология дерьмо, в дерьме живем, и я вот это вот и символизирую. Не оценили мужики, ногами бить брезгливо было, так они его дрынами огуляли, еще и милиция не приехала. Сейчас в Питер переехал, статьи, говорят, пишет про дремучий русский народ. Но сначала месяца три на больничке все-таки отлежал, тут уже не поспоришь…

– Вот! – радуется Гена. – Видишь, девочка?! Народ у нас – мудр…

Я тем временем остатки виски долил по стаканчикам.

Придется теперь исключительно водку пить да «шилом» захлёбывать.

Нехорошо.

Хотя заветная литрушечка «сингл молта» и у меня, безусловно, в рюкзаке в палатке – заныкана.

Да и, думается мне, – отнюдь не у меня одного…

– Да не в этом, Ген, дело, – вздыхаю, расставляя стаканчики, так сказать, перед участниками дискуссии. – То, о чем ты сейчас рассказываешь – это не постмодернизм. Потому что невозможно быть постмодернистом, не зная, что такое структурализм и постструктурализм. Не читая и не изучая внимательно хотя бы Дерриду и Гуссерля. Не интересуясь Бодрийяром и Лиотаром. Не прочитав «Капитализм и шизофрения». Не страдая хотя бы над поздними работами Бахтина. У нас же, как говорит один «известный галерист»: «постмодернизм – это образ жизни». А это неминуемо может привести только к куче говна на сцене. Во всех смыслах этого слова, кстати. Вот. Такие, простите, дела.

– Ого! – смотрит на меня удивленная девушка. – И ты хочешь сказать, Валер, что ты все это читал?!

– Да упаси меня Господи! – смеюсь. – «Читать» данные тексты, в нормальном человеческом смысле этого слова, я скажу так: решительно невозможно. Я, Алён, все это – не читал. Я все это изучал. С карандашиком. Работа у меня такая. А свою работу я, уж ты меня извини, привык делать хорошо…

– То есть, – вскидывается Геннадий, – ты хочешь сказать, что на самом деле это не тупое, бессмысленное разложение?!

Я хмыкаю.

Отхлебываю из стаканчика.

Может, думаю, чаю тоже имеет смысл заварить?

– Разложение, – киваю, – безусловное. Но все-таки не совсем бессмысленное. Вот, к примеру, единственный, наверное, более-менее «настоящий» постмодернист в русской литературе – это Владимир Сорокин. Я его, признаться, не очень люблю, но он все-таки – настоящий. Так вот, свой метод он сам когда-то называл «гниением стиля». Полагая, я так понимаю, что когда «мясо» окончательно догниет, тогда и откроется то, что оно скрывает. «Кости мира». Архетипы, если угодно. Или еще что. Труположество, безусловно. Но отнюдь не бессмысленная куча говна посредине сцены, о которой Гена так сегодня весь вечер переживает. В смысле, то, что «куча» – даже и не обсуждается. Цвет, запах, консистенция, так сказать: все присутствует. Но это уже все-таки не совсем бессмысленно, да…

Гена – молчит.

Обдумывает.

– Я, кстати, – вздыхает Глеб, – Сорокина пробовал читать. Был он модным одно время, помню. Отвратительное зрелище, безусловно. Но, Валерьяныч прав, не бессмысленное. Что-то за этим есть…

– Ты еще, – смеюсь, – последний германовский фильм сходи тогда посмотри. Вот уж где «отвратительное зрелище» в самом чистом, незамутненном виде…

– А зачем тогда себя мучить, – удивляется Санечка, – заставлять себя все это смотреть?! Чё, делать, что ли, больше нечего?!

Я вздыхаю.

– Ну, что касается меня лично, – говорю, – то мне это по работе надо. Раз уж я занимаюсь в некотором роде культурологией. Мастер-то Герман, Царствие ему Небесное, – был реально большой. Инженер – он тоже не всегда в чистой лаборатории да в белом халате перед аккуратным листом ватмана. Но иногда и в машинном масле по самые, извини… м-м-м… уши. Издержки профессии. Да…

– И мне тоже надо было, – вздыхает Гена. – И тоже по работе. Камера у него, конечно, абсолютно гениальная. И детали. Но как я эти часы там, в этом зале выдержал, – просто ума не приложу. Отвращение на уровне физиологии. Ад. В смысле – самым натуральным образом тошнит иногда. Достаточно сказать, что до финала в зале досидели процентов двадцать от силы. А показ был профессиональным. В зале – режиссеры, сценаристы, критики. Пресса, разумеется. А вот – все равно «не шмогла»…

Я киваю.

Фыркаю.

– Так и я, – соглашаюсь, – именно про это и говорю. Фильм – гениальный. По-настоящему большое кино. Но эстетически настолько отвратительное, что зачем его смотреть обычному, непрофессиональному зрителю, просто – ума не приложу…

Санечка качает головой.

– Сложно у вас всё, – вздыхает. – Хотя, как, наверное, – и везде…

Я согласно хмыкаю.

– А что касается описываемых Генычем «акционистов», – вздыхаю, – то тут я об одном только сожалею. Что им не удается довести начатое до конца. Например, тому же Павленскому – зашил себе рот, расшили в «скорой помощи». Замотался в колючую проволоку – менты размотали. Прибил яйца к Красной площади – опять «скорая помощь». Отрезал ухо – опять менты сняли с крыши. Зачем вы мешаете человеку?! Пусть сидит в колючке с зашитым ртом