Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

пьёт. Не в глазах, а в мутном сознании хмельном мелькали лица Дугина, Марии, Ворона, Федяни и других знакомых и незнакомых людей. С кем-то чокался, кого-то бил, затем били его. Он не сопротивлялся, лишь по привычке протягивал пустой стакан.

- Совесть не выжжешь! – показывая на спину, истерически хохотала Мария.

- Хотел быть лучше меня? Кишка тонка, – кричал Федяня и бил его по голове. Удары отдавались в позвоночнике и почему-то в пятках.

- Нуль! – с презрением, которое не трогало, говорил кто-то, похожий голосом на Камчука. – Винтик! Куда надо, туда вверну!

- Бог всё видит! – грозя пальцем, таинственно шептал Ворон.

Когда наступило просветление, услышал ласковый грудной голос Афанасеи:

- Ожил? Я думала – сгоришь... На-ко, переоденься! Всё бельишко пропотил. Не можешь? Эх ты! До чего себя довёл! Подымись – переодену!

- Сам, – натягивая лоскутное одеяло, слабо сопротивлялся Науменко.

Афанасея усмехнулась. Она не умела смеяться. И потому её усмешка казалась мрачной, грозовой.

- Не стыдись! Я, баба, и то стыд одолела. Да и видела я тебя во всех видах... – вытряхнула из белья, переодела. Ей нравилось это, в общем-то, малоприятное занятие. Она разговорилась и отошла.

- Я на работу. Без меня не подымайся! Подымешься – побью.

Но едва ушла, Науменко встал и кое-как оделся.

Утро уже наступало, хотя ещё не рассвело. Глухая темь плыла над селом, оплёскивая тёмно-сизым бор за рекой.

Ноги сами привели к реке.

«Упасть туда, и всё будет просто и ясно», – подумал Науменко, но тут же пожалел о том, что, покончив счёты с жизнью, больше никогда не увидит, как весело плещется болтливая чёрная вода, игриво толкающая упругой волной сонный берег...

- Христос воскрес! – раздался за спиной весёлый резкий голос.

Науменко не пошевелился.

- Думаешь? – присел рядом Пермин. – Под утро славно думается!

Науменко уж ни о чём не думал. Ему хотелось теперь уснуть, уснуть спокойно и чисто, и если проснуться, то ребёнком, чтобы начать всё сначала и по-другому.

- Пасха ведь сегодня! – напомнил Пермин. – Верующие яйца красят, куличи святят. А мы здесь кукуем, безбожники! Тяжело тебе?

Науменко не ответил и долго молчал, пока его не захватило неудержимое желание высказать, выплеснуть из себя всё. Оно шло от земли, снизу подплывая к сердцу, к губам, выше, наконец, заполнило всего.

Не говорить стало невозможно, и он стал рассказывать о страшных ночах пыток, о Марии, которую всё ещё любил, об одиночестве и страшной чёрной тоске; о колхозе, которому отдавал всё, потому что не умел что-либо делать вполсердца. Он высыпал в протянутые ждущие руки Пермина всё, что было главным и важным.

Чувствуя, что нервы его напряжены до предела и вот-вот могут порваться, Пермин легонько нажал на опавшее плечо товарища, остановил:

- Полно, Гриша! Полно! Бывает... Остальное потом доскажешь. Спасибо за науку, друг! Я всё понял. Всё!..

Упав в едва проклюнувшуюся траву, Наумено зарыдал.

- Стрелять бы нас надо! – расстёгивая ворот душившей его рубахи, тихо сказал Пермин. – Стрелять за то, что товарища в беде оставляем! Может, и будут ещё казнить за это... Не научились мы доброте. А без её жить никак невозможно! Вставай, друг! Пойдём, за весну выпьем. Добрая нынче весна, дружная... Урожай сулит...

- Пить больше не буду, – сказал Науменко. – Никогда не буду!

- Ну, всё равно. К людям пойдём.

Глава 30

Деревня пробуждалась.

Стуча дугинской калиткой, с двоеданской всенощной выходили старики и старухи, осторожно неся на вытянутых руках освещённые пасхи.

О чём-то упорно думал Ямин, шагая рядом с фургоном, нагруженным сырником. Это была первая всенощная, которую он пропустил, первое свободное утро, которое он решил посвятить домашним делам.

- В отступники, слышь, записался? – задрав чёрную лопату бороды, прокричал из дугинской ограды Ворон. – За сколь сребренников Христа продал?

Накинув вожжи на нечисто срубленный сучок на хлысте, Ямин шагнул к заплоту. Старик юркнул в сенки и уж оттуда вякнул:

- На том свете за всё ответишь! А может, и на этом ишо...

Гордей задумчиво постоял, встряхнул головой и, догнав воз с дровами, взял вожжи. На поляне, у Пустынного, парни устанавливали колоду для игры в шаровки.

- Поставь для пробы! – сказал Прокопий, выбирая биту потяжелей.

- Попадёшь? – усмешливо сказал Ефим, взвешивая на руке берёзовый шарик из корневища.

- Ставь – увидишь. – Нацелясь, поддел концом шаровки, и маленький шарик полетел в поднебесье.

-