Плохая война - Борис Вячеславович Конофальский

пока Волков молчал и хмурился, она продолжала: – Не волнуйтесь, господин мой, я все устрою. До завтра еще целый вечер и ночь. Мы успеем.

– Что ж вы, новые платья для Урсулы и Катарины и для моей сестры пошьете? – не поверил Волков.

– Катарина пусть берет платье старшей сестры, – сказала Бригитт.

– Ой, я согласна! – закричала младшая племянница.

– Госпожа Рене, сестра ваша, пусть возьмет платье у госпожи Эшбахт, они телом схожи почти, разница невелика, ее никто и не заметит.

– Берите любое мое платье, – милостиво согласилась Элеонора Августа, она взяла за руку сестру Волкова Терезу. – Пойдемте, сестра, посмотрите, что можно взять у меня.

– А я? – искренне удивлялась происходящему виновница всего переполоха, тринадцатилетняя невеста. – А где же мне взять платье?

– Вам нравится мое платье из зеленого бархата? – спросила у нее госпожа Ланге.

– Ваше платье из зеленого бархата? – Глаза Урсулы округлились. – Очень нравится. Но оно же мне велико.

– У нас есть ножницы, иголки, нитки и дворовые девки – и целая ночь впереди, мы перешьем его под вас, вы будете в нем так хороши, что жених влюбится в вас с первого взгляда. Согласны?

– Согласна, – сразу согласилась племянница. – Но, госпожа Ланге, разве вам не жалко такого хорошего платья?

– Не волнуйтесь, дорогая моя, завтра вы будете главной, а платье… – Бригитт с улыбкой взглянула на Волкова. – Думаю, что господин купит мне новое.

Господин, увидав, что все смотрят на него, молча кивнул и стал подсчитывать, что ему обошлось бы дешевле: три хороших платья для сестры и племянниц или еще одно роскошное платье для Бригитт.

А госпожа Ланге уже звала к себе Марию, велела ставить варить бульоны, кликнула мужиков, велела им забить свинью, а девке, умелой в шитье, объяснила, что надобно делать. Звала еще кого-то, распоряжаясь и распоряжаясь. И так она это умно делала, что Волкову ничего не оставалось, как сесть в свое кресло, налить пива и позвать монаха с новой книгой, которую тот купил недавно.

* * *

Все, что Бригитт задумала, все так и сделала. Придраться было не к чему. Тринадцатилетняя Урсула Видль была напомажена и нарумянена, ее волосы были помыты с яичными желтками для блеска, распущены и чуть завиты. Платье, как и ожидалось, оказалось великолепно, бархат есть бархат, и сидело на девочке изумительно. Волков хотел было сказать, что уж слишком взрослой она выглядит, но вспомнил, что девочке скоро ложиться на брачное ложе, и промолчал. Для нее посреди залы, чуть отодвинув стол к стене, поставили кресло, под ноги поместили скамеечку. Урсула все понимала и была не только на вид взрослой, но и не по годам серьезной.

– Матушка, дайте мне платок, лучше мне при платке быть. – И тут же отбросила платок, что давала ей мать. – Да нет же, что вы мне тряпку даете, мне кружевной надобно. Тетушка Элеонора, можете мне на время дать кружева? Как гости отъедут, так я вам верну.

Элеонора Августа молча отдала ей свой кружевной платок. Племянница, как и положено даме, тут же спрятала его в рукав платья, оставив небольшую часть его снаружи. Она делала все так же, как делали взрослые дамы. Девочки очень ловко перенимают все у взрослых женщин. И тут же она потребовала зеркало:

– Катарина, подай мне зеркало, хочу поглядеть на себя.

– Ты только что смотрела, – отвечала младшая племянница, которая не хотела отходить от кресла дяди, а хотела смотреть картинки в его книге.

– Глупая гусыня! Немедля неси мне зеркало! – кричала старшая таким тоном, который Волков за ней еще не замечал.

Тереза Рене, мать девочки и сестра господина, то и дело кривила губы и, с трудом сдерживая рыдания, промокала глаза от слез.

Урсула, видя это, говорила ей строго:

– Матушка, того не надобно сейчас. Ни к чему тут слезы ваши. Авось не хороните меня. И не за холопа меня дядюшка выдает.

Волков же, слыша это, и читать забывал, диву давался: «Вон как свадьба меняет женщин. Вчера еще тихой девочкой была, а сегодня строга уже даже с матерью».

Ротмистр Рене, которому Урсула была падчерицей, непонятно отчего грустил не меньше, чем ее мать. Лицо его полнилось печалью, он сидел у стены и вставал всякий раз, когда в его стакане кончалось вино, наливал и садился снова грустить и медленно напиваться.

– Дорогая моя, отнесите сестре зеркало, у нее сегодня очень важный день. – Волков чуть подтолкнул младшую, и та нехотя исполнила его просьбу.

А тут как раз влетела в залу девка дворовая и, разгоняя страсти, закричала:

– Приехали! Во двор въезжают!

Волков встал, закрыл книгу и пошел на двор встречать гостей. За ним отправились все его люди: жена (единственная из женщин, даже госпожа Ланге не пошла на двор), оба монаха, фон Клаузевиц, Максимилиан, Увалень, Гренер, братья Фейлинги, Бертье, Рене. Все в лучших одеждах, и только бесшабашный Бертье был с непокрытой головой.

Во дворе уже стояла карета, в точности такая же, какую Волков подарил госпоже Ланге, а помимо кареты было еще четверо вооруженных верховых – охрана.

* * *

… Людвиг Вольфганг Кёршнер оказался на удивление худ по сравнению со своим отцом. Был чуть прыщав и лопоух, что пытался, кажется, скрывать при помощи кокетливой бархатной шапочки с драгоценным заморским пером. Вся его другая одежда была тоже очень дорога: и шуба, подбитая синим атласом, и панталоны необыкновенно свободного кроя из яркого красного шелка с дивными узорами, и шоссы в цвет панталон, и синие до черноты сафьяновые сапоги, которые, хоть он и не приехал верхом, доходили ему до бедер. Перчатки, цепи, кольца – все, как и полагалось, на нем было. Небольшой меч-эспада с золоченым эфесом и отлично выделанными ножнами завершал его костюм. Любой молодой принц или первый сын графа не погнушался бы такой одежды.

Мать его Клара Кёршнер тоже была дорого одета, но все-таки не так вычурно, как ее сын.

Мальчик сразу подошел к Волкову и поклонился. Хорошо, низко поклонился, с уважением.

– От всего дома Кёршнеров передаю вам привет и благодарность за великодушное ваше приглашение, господин кавалер, и вас благодарю, госпожа фон Эшбахт. – Он поклонился и Элеоноре Августе.

Видимо, юноша заучивал эту речь наизусть, значит, готовился. Это Волкову понравилось.

– Мы вам тоже рады, молодой господин Кёршнер, – без всякой графской спеси отвечала госпожа Эшбахт.

Тут юный Кёршнер поклонился и всем людям кавалера:

– Приветствую вас, добрые господа.

И Увалень, и Максимилиан, и фон Клаузевиц, и все другие, включая стариков Брюнхвальда и Рене, – все ему кланялись в ответ весьма учтиво, хоть и смотрелся он ребенком даже на фоне