Изменник - Хелен Данмор

мы пришли за пайком. Ей придавило ногу, вы должны пойти со мной». Он знал, каково это — опускаться на колени в снег рядом с ребенком, пролитая кровь которого уже начала сворачиваться, и помогать поднять бесформенный кусок оштукатуренной кирпичной стены с ее ноги. Она выжила, эта девочка.

Они нападают на Андрея, который следил, чтобы из сосновых игл делали отвар для больных цингой; при свете свечей оперировал людей с осколочными ранениями; отправлял младенцев, у которых был хоть малейший шанс выжить, в пункты раздачи кипятка. Тогда они были как единое целое — все, кто еще был жив и на ногах. Студенты старших курсов мединститута, молодые врачи, профессора — все они были равны и боролись за жизнь каждого из нескончаемого потока пациентов. Люди приходили в больницу даже не для того, чтобы выздороветь, а чтобы не умереть в одиночестве. Все коридоры были заполнены мертвыми. Доктора, медсестры, санитары, физиотерапевты, рентгенологи постоянно следили, чтобы не погасли печи. Им тогда было не до соблюдения иерархии и протокола.

Он думал, что после такого мир хоть немного да изменится. Люди будут помнить, через какие страдания им пришлось пройти. В годы террора все человеческие чувства в них были задушены страхом и взаимным недоверием, но они все еще были живы, как огонь, неприметно тлеющий под поверхностью земли. Люди помогали друг другу в блокаду. Да, может, не все и не всегда, но даже в самых крайних обстоятельствах они старались не только лишь выжить, как это делают животные. За исключением людоедов, в чьих глазах, глубоко утопленных в лоснящейся плоти, не осталось ничего человеческого. Но таких было мало. Да, слухи о них были правдой, но правда была не в них. Он видел, на какие жертвы люди шли ради друг друга, и он этого никогда не забудет. Это мог быть кусочек хлеба или банка с супом, не съеденная, а принесенная для кого-то домой из столовой. Или дрова, которыми делились с другими, потому что порубили свой книжный шкаф. Сейчас такое кажется мелочью, а в то время это могло подарить жизнь. Люди такого не забудут. «Все изменится к лучшему, Аня, — говорил ей Андрей. — Когда все это кончится, жизнь изменится к лучшему, иначе и быть не может».

«Все изменится к лучшему, Аня, иначе и быть не может»… Она помнит его слова, помнит и металлический запах холода и смерти в квартире. Верила ли она ему тогда? Вряд ли. Наверное, она была настроена менее оптимистично.

Второго телефонного звонка так и не последовало. Не было ни одного письма, никаких дальнейших известий из больницы. «Они оборвали всякую связь с Андреем, — думает она, — чтобы посмотреть, как долго он вытерпит молчание, и что скажет, когда его нарушит». Никто из коллег не попытался с ним связаться. Что ж, так обычно и бывает. Лена пошла на риск, но не стоит ждать того же от других. Анна помнит, как все это было. Никто не приходил к отцу в гости, только если их специально посылали — попытаться наставить его на путь истинный. И даже тогда эти люди потели от страха. Ее отцу повезло: его перестали публиковать, порочили его произведения, вызывали, чтобы устроить ему очередной разнос, но так и не арестовали. Оглядываясь назад, Анна не устает удивляться, что ему удалось пережить те времена, тогда как стольких людей уничтожили.

Да, можно сказать, ему посчастливилось, но все это внутренне опустошило его, подточило его сердце, как пытка каплями воды. Позор, изоляция, предательство — тогда она не произносила этих слов. Он выводил ее из терпения, иногда она на него злилась. Почему он не смог обернуть все себе во благо? Она не понимала своего отца, никогда не могла понять. Он предпочел уйти в себя, и, хотя она не говорила ему ни слова, в глубине души она его осуждала.

Анна была хорошей дочерью: ходила на работу, заботилась о Коле, убирала в квартире, покупала продукты, готовила, выращивала овощи и фрукты на даче. Она делала все и от всего получала удовольствие. Насколько Анна помнит, отцу она никогда не жаловалась. У него был его чай, его книги, его бумаги и мысли.

Но этого было недостаточно. Она отказалась войти в его внутренний мир, потому что тот ее пугал, как пугает ребенка страшная лесная чаща. И она бросила отца блуждать в этой чаще в одиночку.

Когда она была маленькой, то верила, что мертвым известно все, о чем думают живые. Теперь она в это не верит. Теперь ей приходится отгонять от себя видение отцовского тела, съежившегося и промерзшего, твердого, как деревяшка.

Вчера Андрей сказал:

— С меня хватит. Сколько, по их мнению, я должен сидеть здесь, как дурак? Я пойду на работу. Если ведется расследование, я должен в нем участвовать. Я потребую встречи с Ивановым или Калининым.

Комната была заполнена мягким, отраженным от снега светом. Наступила, и довольно рано, настоящая зима. Она всегда любила ясность, которую придает всему подобное освещение. Ты замечаешь одинокий лист на замерзшей ветке, или форму губ ребенка, когда он кидает снежок и смеется. Подбородок Андрея оброс щетиной. Она темнее, чем волосы на голове.

— Не надо, — ответила она самым ласковым тоном. — Не делай этого, мой хороший.

Он нетерпеливо пожал плечами и шагнул прочь от нее, к окну. Он долго стоял, глядя на здания напротив и парящие между небом и землей, покрытые снегом, простирающиеся вдаль крыши. «Скоро дети заговорят о Деде Морозе, — подумала Анна. — Как быстро пролетел год». Но все это как будто происходит в другом мире, куда ей больше нет доступа.

— Не волнуйся, — вымолвил он наконец. — Я ничего не сделаю.

Она смотрела ему в спину, и у нее перехватило дыхание. «Это не будет продолжаться вечно, — хотела сказать она. — Они опомнятся. Ты у них один из лучших врачей, и все это знают». Но она понимала, что даже если произнесет эти слова вслух, ничего хорошего не выйдет. Они не облегчат его бремени, а притворяться, что его бремя легче, чем оно есть на самом деле, нет смысла.

Ей нужно ходить на работу. Они ничего не сказали Андрею о зарплате, но она подумала, что вполне вероятно, ему ничего не будут платить, пока он отстранен от работы. У них есть