Кисмет - Люк Треджет

бедствиям, которые случаются с людьми — безработице, бедности, депрессии, одиночеству, смерти, — что не желают рисковать ни в малейшей степени. Одним словом, боятся. Иначе говоря, они трусы.

— Лейтон и Уолтемстоу, — глубокомысленно произносит Пит. — Сейчас многие покупают там жилье.

Сесиль осмеивает это заявление: Уолтемстоу — это уже вчерашний день, и люди сейчас едут в Вулидж и Уэст-Хэм.

Может, она излишне строга к ним, думает Анна, наливая себе очередной бокал белого вина. Какие же они трусы? Начать с того, что Бин открывает свой бар, а Хамза по сути просто лоботряс. И остальные, кто работает с девяти до пяти, делают это не потому, что отказались от своих заветных желаний; их заветное желание как раз и заключается в том, чтобы идти разумным путем, — это результат рассудительности. Только ей одной в детстве привили смутную обязанность сделать свою жизнь необыкновенной, и поэтому она вынуждена сражаться с проклятыми вопросами на каждом шагу. А значит, — Анна одним большим глотком осушает бокал, — это вовсе не они, а она сама — трусиха. Да еще какая! Несмотря на всю болтовню и рефлексию, она, как и ее друзья, не делает ни шага навстречу собственной мечте. Образ чудачки-идеалистки, который нарисовала в своем рассказе Зара, — это ее подлинное «я»; ее личное представление о себе, то есть фантазия. Страницу для сбора средств на «Общественный амбар» она так и не открыла. В чемодан, когда еще была возможность найти владельца, не заглядывала. С Джульетт в Сан-Франциско или с Томасом-72 не переспала и с Джеффом-81 сблизиться не попробовала. Проще говоря, она никогда не осмеливалась быть честной с собой.

Тут Анна чувствует, что кто-то тормошит ее за плечо.

— Теперь твоя очередь, — говорит Хамза.

— Что? — переспрашивает она, не понимая, о чем речь. Оказывается, с тех пор как она ушла в свои мысли, многое изменилось: гости больше не обсуждают цены на недвижимость и вообще не разговаривают, а в ожидании смотрят на нее.

— Теперь ты расскажи свою любимую историю про себя, — объясняет Хамза и снова трясет ее за плечо. Его рот слегка перекошен, зрачки расширены; нет сомнений, он тоже под действием наркотика.

— М-м-м, — тянет Анна, садясь прямо и пытаясь стряхнуть уныние, сопровождавшее ход ее мыслей. — Ладно. Дайте подумать, — она глубоко вздыхает и кладет ладони на скатерть; руки ее ложатся рядом со стаканом, наполненным слоистым сливочным пудингом, вероятно панна-коттой. Она не заметила, когда его принесли, но видит, что все остальные уже съели свой десерт.

— Ты часом не заснула? — ехидно интересуется Ингрид.

Все смеются, однако Анна продолжает неотрывно смотреть на свои руки, силясь вспомнить что-то интересное, но мозг ее неповоротлив.

— Расскажи, как марокканец хотел купить тебя за тридцать верблюдов.

— Или как ты опоздала на самолет в Шотландию и пыталась прорваться через рамку в аэропорту.

— Или как думала, что у тебя сердечный приступ, и звонила на горячую линию службы здравоохранения.

Снова смех; Анна не обращает на него внимания. Она перебирает разные ситуации и отсеивает те, в которых представляется неуклюжей простушкой; она хочет показать истинную себя — бесстрашную, предприимчивую, одаренную богатым воображением.

— Придумала, — Анна хлопает ладонью по столу. — Вот моя любимая история. Извините, если вы ее уже слышали. Итак, в честь пятидесятилетия моей мамы мы почти всей семьей собрались поехать в Париж на выходные. Я тогда училась на втором курсе. В пятницу села в поезд из Шеффилда до Бедфорда и должна была накануне отъезда переночевать у мамы. А за ужином вдруг вспомнила: о ужас, я забыла паспорт.

Над столом пронесся всеобщий разочарованный стон.

— Это только начало. Слушайте дальше. И вот, стало быть, мы вместе с мамой, братом и тетками едим заказанную в ресторане китайскую еду, а в душе я отчаянно паникую: что делать? Поездка уже оплачена, наш поезд уходит с Сент-Панкрас в одиннадцать утра. Я выскользнула из-за стола и позвонила отцу, который в то время жил в Кембридже. Я хотела просто пожаловаться на неприятность, но у отца тут же созрел план, и он сказал мне, что предпринять.

Анна замолкает и оглядывает комнату, нагнетая внимание слушателей. Ей даже физически нравится произносить речь, чувствовать, как грудной воздух выталкивает слова и предложения, и это одновременно отрезвляет и пьянит ее. Туманная духота хмеля отступила, и теперь Анна отчетливо ощущает биение сердца и вызванное наркотиком радостное возбуждение. Но ее настораживает, что Ингрид, Бин и Тоби хмурятся, и она опасается, что ее речь представляет собой бессвязную ерунду. Потом ее взгляд останавливается на Пите, который улыбается и поощрительно кивает; он понимает, почему она рассказывает эту историю, и ободряет ее.

— Через несколько часов мама пошла спать, — продолжает Анна. — Я ничего ей не рассказала о своих намерениях — она бы сочла их опасными, даже невыполнимыми и никуда бы меня не пустила. Поэтому я подождала полчаса и осторожно выскользнула из дома на улицу, где меня ждал отец. Он гнал машину как сумасшедший, и к часу ночи мы выехали на шоссе, ведущее к Шеффилду, к двум проехали Ноттингем, а в три притормозили у моего дома. Мой паспорт лежал в небольшой обувной коробке, где я хранила личные вещи: любовные письма, свидетельство о рождении. Помнишь?

Этот вопрос обращен к Заре, которая отвечает, что конечно помнит, поскольку Анна тогда перебудила весь дом.

— И потом мы снова выехали на шоссе! Только один раз остановились на заправке. Отец выпил кофе, и мы с ним какое-то время валяли дурака у игровых автоматов. А потом опять безостановочно мчались на юг. Я предлагала сменить его за рулем, но он сказал, что мне надо поспать. Я притворилась, будто заснула, а сама, полузакрыв глаза, наблюдала, как он ведет машину. Начинало светать, и я смотрела на его силуэт, выделяющийся на фоне светлеющего неба, и мечтала, чтобы мы никогда не доехали до Бедфорда: вот бы так бесконечно катить на юг, к побережью, в Европу, все равно куда…

Анна устремляет взгляд куда-то за пределы стола, за пределы комнаты и даже города и поводит кистью руки в сторону воображаемого горизонта. Она почти ощущает, как кровь бежит