Андрей Боголюбский - Алексей Карпов

Сводные братья, родившиеся во втором браке отца, вызывали у князя Андрея Юрьевича чувство постоянного беспокойства. Вместе со своей матерью, мачехой Андрея, они составляли отдельный и весьма влиятельный клан в княжеском семействе, и с их интересами Андрею приходилось считаться. Правда, самые младшие из них, Михаил (Михалко) и Всеволод, были ещё совсем детьми. Однако Андрей никогда не забывал о том, что именно им отец передал Суздальскую землю незадолго до своей смерти. Андрей должен был с опаской размышлять о том времени, когда княжичи войдут в возраст: кто знает — не захотят ли они тогда силой отнять принадлежащее им по отцовскому завещанию у него самого или у его сыновей? Тем более что их мать, вдова Юрия, наверняка должна была настраивать детей против старшего брата, своего пасынка, а к её слову могли прислушаться многие. Ещё раньше, в период своего первого княжения в Киеве, Юрий Долгорукий передал Суздальскую землю сыну Василию (Васильку), и об этом, конечно, тоже не забыли — ни сам Василько, ни те люди в его окружении, которые распоряжались тогда княжеством. Имелись княжеские амбиции и у другого Андреева брата, Мстислава, бывшего ещё недавно новгородским князем, и у подраставших племянников Андрея, сыновей его рано умершего старшего брата Ростислава. Как мы помним, весной 1160 года Андрей сделал всё возможное для того, чтобы вернуть брата Мстислава на новгородский престол и таким образом избавиться от его присутствия в Суздальской земле, — однако добиться этого ему не удалось, и в Новгород на княжение отправился его племянник Мстислав Ростиславич. Но и тому годом позже пришлось ни с чем возвращаться в Суздаль. В 1161 году произошло событие ещё более неприятное для Андрея: в Суздальскую землю из Южной Руси вынужден был вернуться его брат Василько, человек, несомненно, амбициозный, проявивший себя в недавней войне на юге, причём в качестве союзника самого великого князя Ростислава Мстиславича. После того как у Василька отобрали Торческ, он, как и Мстислав, остался без удела. Это никоим образом не могло устроить ни того ни другого. Количество князей, оказавшихся на тот момент в Суздальской земле, достигло критической массы, и что-то должно было непременно произойти.

Подобно своему отцу, Андрей не собирался дробить Суздальскую землю на уделы, понимая, что это приведёт к резкому ослаблению княжества. Отец его решал проблему просто: он и сам стремился утвердиться на юге, в Киеве, и своим сыновьям предназначил уделы в Южной Руси. Андрей же до времени проявлял полнейшее равнодушие к киевскому престолу. Но тем сложнее было ему совладать с княжескими амбициями братьев.

Между тем оппозиция политике Андрея в самом Суздальском княжестве существовала, и мы уже говорили об этом. Не всем нравились его усилия по развитию новых городов княжества, его заметное пренебрежение к старым центрам Ростово-Суздальской земли, наконец, его своеволие в церковных и иных вопросах. В годы его княжения полностью потеряло своё значение вече — князь нисколько не нуждался в его поддержке и, кажется, даже не собирал его — ни в Ростове, ни тем более во Владимире, где традиции вечевого строя были особенно слабы. В этой ситуации братья Андрея могли объединить вокруг себя недовольных. По крайней мере в Ростове и Суздале — выступи княжичи против старшего брата — их вполне могли бы поддержать. И Андрей решил одним махом покончить с самим источником своего беспокойства.

В Ипатьевской летописи под 1161/62 годом, сразу же после сообщения о втором изгнании Леона из Суздальской земли, следует известие о самом, пожалуй, неоднозначном шаге Андрея Боголюбского в качестве владимиро-суздальского князя:

«…И братью свою погна: Мьстислава и Василка, и два Ростиславича сыновца своя (то есть двух своих племянников Мстислава и Ярополка Ростиславичей. — А. К.), [и] мужи отца своего передний (то есть бывших бояр отца. — А. К.). Се же створи, хотя самовластець быти всей Суждальской земли». И чуть ниже продолжение: «…Том же лете (возможно, уже в начале 1162-го. — А. К.) идоста Гюргевича (двойственное число. — А. К.) Царюгороду: Мьстислав и Василко с матерью, и Всеволода молодого пояша со собою третьего брата. И дасть царь Василкови в Дунай 4 гор[од]ы, а Мьстиславу дасть волость Отскалана»{191}.

В летописях XV–XVI веков к рассказу об изгнании Андреевых братьев добавлены некоторые дополнительные подробности. В частности, сообщается об изгнании князем и четвёртого из его сводных братьев, Михалка{192}, а также о том, что Мстислав и Василий отправились в Греческую землю не только с матерью и младшим братом, но и «с чады», то есть с детьми{193}. (Если о детях Василька ничего не известно, то у Мстислава Юрьевича имелся сын; надо полагать, что его сопровождала и супруга-новгородка, а может быть, и другие члены семейства.) Наиболее же подробный рассказ, с попыткой объяснить мотивы столь решительного поступка князя Андрея Боголюбского, читается в Никоновской летописи. Произошедшее, как всегда, объяснено здесь интригами «злых» людей в окружении князя, но событиям придан гораздо больший масштаб:

«…Таже прельщен бысть от домашних своих злых, ненавидяху бо князя Андрея свои его суще домашний, и лстивно и лукавно глаголаше к нему, и тако совраждоваша и съсориша его з братьею: со князем Мьстиславом Юрьевичем, и со князем Василком Юрьевичем, и со князем Михалком Юрьевичем, и с предними мужи отца его. И тако изгна братию свою, хотя един быти властель во всей Ростовъской и Суждальской земле; сице же и прежних мужей отца своего овех изгна, овех же ем (схватив. — А. К.), в темницах затвори, и бысть брань люта в Ростовъской и в Суждальской земли». И ниже: «Того же лета князь Мстислав Юрьевич, и князь Василко Юрьевич, и князь Всеволод Юрьевич с материю и з детми своими идоша в Коньстянтинъград к царю Мануилу; царь же Мануил приат их с радостию и подая им грады»{194}.

Нарисованная здесь картина полнейшего разгрома всяческой оппозиции и едва ли не тотального террора («брани лютой») в Суздальской земле остаётся конечно же на совести составителей летописи, книжников XVI века. Но и отрицать возможность развития событий по такому сценарию у нас нет оснований. Та идиллия, которую мы наблюдали в рассказах Лаврентьевской летописи, в Сказании о чудесах Владимирской иконы и других памятниках, вышедших из-под пера владимирских книжников той поры, несомненно, отражает лишь одну сторону взаимоотношений князя с его подданными. Более чем красноречивым надо признать тот факт, что в соответствующей части Лаврентьевской (Суздальской) летописи, освещающей события с точки зрения князя Андрея и его преемников на владимиро-суздальском престоле, об изгнании князем своей братии вообще не говорится ни слова. Мало того: как мы уже имели возможность заметить, сразу два года, а именно 1162-й и 1163-й, оставлены здесь пустыми (случай беспрецедентный во владимиро-суздальском летописании того времени!), а предыдущий, 1161-й, занят лишь кратким известием о росписи владимирского Успенского собора. Да и последующие летописные статьи, после 1164 года, в большинстве своём ограничиваются лишь констатацией, так сказать, сугубо «официальной» информации. Это молчание летописи о важнейших, драматичнейших событиях тех лет свидетельствует о том, что события эти — какими бы они ни были — казались составителям летописи настолько опасными, а быть может, и настолько компрометирующими княжескую власть, что они предпочли вовсе умолчать о них. Или иначе: возможно, при обработке летописного текста из летописи была попросту вымарана уже имевшаяся в них неприглядная для князя информация[79].