Портрет в коричневых тонах - Исабель Альенде

не раз о том, а были ли отношения Фредерика Вильямса и Паулины дель Валье всего лишь выгодной сделкой для обоих, являлись ли они столь платоническими, как считали окружающие, или же между ними уже давно возникла определённого рода симпатия. Полюбили ли друг друга эти двое? Никто и никогда так и не смог узнать ответ, потому что он предпочитал не касаться данной темы, а моя бабушка, кто, в конце концов, сподобилась рассказать мне вещи более чем частные, унесла его в мир иной.

Мы узнали от дяди Фредерика, что только после личного вмешательства президента был освобождён дон Педро Тей, и освобожден прежде, чем Годою удалось бы выудить у человека признание. Таким способом мы все смогли вернуться в Сантьяго, в наш дом, потому что на самом деле имя нашей семьи никогда не попадало в списки полиции. Девятью годами позже, когда умерла моя бабушка Паулина, и я вновь увиделась с сеньоритой Матильдой Пинеда и доном Педро Теем, я уже знала подробности случившегося, от которых добренький Фредерик вообще-то хотел избавить всех нас. После того, как снесли библиотеку, избили служащих и сложили стопками множество книг, чтобы предать их огню, увезли в злополучные казармы и каталонского библиотекаря, где к нему применили широко распространённую в ту пору манеру обращения с заключёнными. По окончании наказания Тей, не сказав ни единого слова, потерял рассудок. Увидев подобное, работники казармы опрокинули на него ведро воды вперемешку с экскрементами, затем привязали к стулу, и в таком состоянии он провёл оставшуюся ночь. На следующий день, когда библиотекаря вновь привели к его прежним мучителям, туда же прибыл и североамериканский министр Патрик Эгон в компании адъютанта самого президента и потребовал освобождения заключённого. Человека отпустили только после того как предупредили о следующем: мол, если он о случившемся обмолвится лишь словом, тогда непременно столкнётся с ребятами из взвода, отвечающего за расстрел. Мужчину, истекающего кровью и перепачканного дерьмом, отвели в экипаж министра. Там его уже ждали Фредерик Вильямс вместе с врачом, которые проводили библиотекаря в дипломатическое представительство Соединённых Штатов, где представили в качестве человека, кто получил приют в этой стране. Спустя месяц пало правительство, и дон Педро Тей покинул дипломатическое представительство, чтобы разместить у себя членов семьи отстранённого от должности президента, тоже нашедшего убежище под соответствующим флагом. Библиотекарь провёл несколько месяцев в муторном состоянии, пока не поджили раны от плетей и кости плеч не восстановили своей подвижности. Ведь лишь оправившись, он смог заново начать своё книжное дело. Жестокости властей, что стойко терпел библиотекарь, так его и не испугали, почему в голове даже и не мелькнула мысль вернуться в Каталонию, вместо чего, каким бы ни было стоящее ныне у власти правительство, этот человек по-прежнему находился в оппозиции. Когда я благодарила его много лет спустя за ту ужасную пытку, которую довелось вытерпеть бедняге, чтобы защитить свою семью, он мне ответил, что поступил подобным образом не из-за нас, а из-за сеньориты Матильды Пинеда.

Моя бабушка Паулина хотела пережить в деревне бушующую в стране революцию, но Фредерик Вильямс убедил её в том, что настоящий конфликт мог длиться целые годы, и нам вовсе не обязательно лишаться уже занимаемого положения в Сантьяго. По правде говоря, земельное владение с живущими на нём скромными крестьянами, существующими нескончаемыми сиестами и скотными дворами, полными испражнений и мух, представлялось ему судьбой куда худшей, нежели хорошо известные тюрьмы.

- В Соединённых Штатах война длилась четыре года, на столько же она может затянуться и здесь, - сказал он.

- Целых четыре года? Да за это время не останется ни одного живого чилийца. По словам моего племянника Северо, за несколько месяцев уже насчитывалось десять тысяч погибших в бою и более тысячи предательски убитых, - возразила моя бабушка.

Нивея хотела вернуться с нами в Сантьяго, несмотря на то, что всё ещё не отошла от сильного, вызванного рождением близнецов, утомления, на чём настаивала столь упорно, что моя бабушка под конец всё-таки уступила. В первые дни Нивее ничего не говорили о случившемся с типографией, но, увидев двух очаровательных близнецов, её окончательно за это простили. В скором времени мы все встретились по пути в столицу, везя с собой те же самые тюки, с которыми переезжали несколько недель назад, и к чему теперь прибавились ещё двое новорождённых, а вот птиц, наоборот, не стало – те, подавившись с испуга, умерли по дороге. Мы везли с собой многочисленные корзинки со съестными припасами и кувшин с пойлом, представляющим собой некую тошнотворную смесь из выдержанного вина вперемешку со свежей кровью телёнка, которое было прописано Нивее, чтобы не допустить анемии.

Нивея провела целые месяцы, ничего не зная о своём муже, и, как в моменты слабости нам же и призналась, начала кукситься. Она никогда не сомневалась в том, что Северо дель Валье вернётся с войны целым и невредимым прямо к ней под бочок. Женщина обладала особой разновидностью проницательности, что позволяла ясно зреть свою собственную судьбу. Ей всегда было известно и то, что рано или поздно станет супругой этому человеку, даже когда последний и объявил, что в Сан-Франциско женился на другой. Также не сомневалась и в том, что они вместе умрут в результате несчастного случая. Подобное я слышала не раз, а саму фразу со временем стали считать семейной шуткой.

Женщина боялась оставаться в деревне, потому что там её мужу было чрезвычайно трудно с ней общаться, поскольку в самый разгар революции, что ныне имела место в стране, почта, как правило, терялась, а в сельскую местность практически и не доходила.

Уже в самом начале своих взаимоотношений с Северо, когда Нивее стала очевидна её собственная плодовитость, та поняла, что если способна осуществлять повседневный уход за собой, пытаясь по-прежнему уединяться в стенах дома при каждой беременности и родах, оставшаяся жизнь так и пройдёт в заточении. Поэтому женщина решила больше не окутывать тайной будущее материнство и поскольку с выпиравшим брюхом ходила не иначе как гоголем, в целом, к великому ужасу «приличного» общества, напоминая потерявшую всякий стыд крестьянку, то и рожала без лишних кривляний. Затем она провела в одиночестве всего лишь три дня – вместо сорокадневного срока, как того требовал врач -, по истечении которых выходила куда угодно, и даже митинги суфражисток, к коим сама и принадлежала, неизменно посещала в сопровождении собственных малышей и нянек. Последние представляли собой девочек-подростков, чья жизнь никогда не выходила за пределы деревни и уготовила им лишь долю