Тепло наших сердец - Нора Робертс

Очень похоже на Мэлори.

— Справедливо, но мы проверили бы все намного быстрее, если бы позвали остальных.

— Им тут нечего делать. Это незаконно. — Чувство вины острыми когтями царапало Мэлори сердце. — И тебя тут не должно быть. Кстати, ты не вправе будешь писать о том, что здесь увидишь.

Флинн присел на корточки рядом с ней. Взгляд его стал жестким.

— Ты действительно так думаешь?

— На это есть причины. — Мэлори встала и сняла картину со стены. — Я кое-чем обязана этому месту, — продолжила она, осматривая обратную сторону холста и раму. — И Джеймсу тоже. Я не хочу, чтобы его в это втягивали.

Мэлори повесила картину на место, затем сняла другую.

— Может, ты составишь список, о чем я могу писать, а о чем нет? На твой взгляд.

— Не обижайся.

— Да, конечно. Я потратил столько времени и сил на эту историю, но еще не напечатал ни строчки. Не нужно ставить под сомнение мою порядочность, Мэлори, просто потому, что сомневаешься в своей. И никогда не указывай мне, о чем я могу или не могу писать.

— Речь всего лишь о том, что это не для печати.

— Вовсе нет. Речь о доверии и уважении к человеку, о любви к которому ты постоянно говоришь. Я начну искать в другом помещении. Думаю, нам лучше разделиться.

«Интересно, — подумала Мэлори, — как это я умудрилась все испортить?»

Она сняла со стены последнюю картину и приказала себе сосредоточиться, но сделать это оказалось непросто.

Очевидно, Флинн чрезмерно чувствителен. Ее просьба абсолютно обоснованна, а если он хочет обижаться, это его проблема.

Мэлори двадцать минут тщательно обыскивала комнату и успокаивала себя, убеждая, что Флинн чересчур болезненно отреагировал на ее слова.

В течение следующего часа они не разговаривали и, несмотря на то что делали общее дело, умудрялись избегать контакта.

К тому времени, когда дошла очередь до первого этажа, в действиях установился определенный ритм, но они по-прежнему молчали.

Это была утомительная работа. Мэлори и Флинн проверяли каждую картину, скульптуру, каждый постамент. Все ступеньки лестницы и плинтусы.

Потом Мэлори отправилась в запасники. Она с волнением разглядывала недавно приобретенные произведения или те, что были проданы после ее ухода из «Галереи», — их предстояло упаковать и отправить.

Когда-то она была в курсе всех стадий процесса, имела право приобретать экспонаты и договариваться о цене. В глубине души Мэлори считала «Галерею» своей. Она много раз засиживалась тут допоздна, и никто этому не удивлялся. Не было нужды просить ключи у друга или чувствовать себя виноватой.

И сомневаться в своей порядочности, призналась себе Мэлори.

И все из-за того, что эта часть ее жизни осталась в прошлом! Может быть, она сошла с ума, когда отказалась вернуться? Может быть, совершила ошибку, что пренебрегла разумным, осязаемым? Еще можно вернуться и поговорить с Джеймсом, сказать, что передумала, и жизнь снова войдет в привычную колею.

Но прежней она уже никогда не будет.

Об этом Мэлори и печалилась. Ее жизнь изменилась, и возврата назад нет. Она не успела оплакать потерю и делает это сейчас — прикосновением к каждому предмету в «Галерее», которая когда-то так много для нее значила.

Мэлори перебирала в памяти тысячи событий, по большей части мелких, повседневных, ничего не значащих. Всего этого она лишилась.

На пороге появился Флинн.

— Что бы ты хотела…

Мэлори повернулась к нему. Глаза ее были сухими, но в них плескалась боль. В руках она держала, словно ребенка, грубую каменную скульптуру.

— Что это?

— Я так скучаю по «Галерее»… Как будто во мне что-то умерло. — Она осторожно поставила скульптуру на полку. — Я купила эту вещь около четырех месяцев назад. Новое имя. Молодой скульптор. В его работе столько огня и темперамента! Он из маленького городка в Мэриленде. Там его знают, но ни одна из крупных галерей не проявила к нему интереса. Было так приятно дать ему реальный шанс, думать о том, чего он может достичь, чего мы можем достичь в будущем!

Флинн молчал. Мэлори провела кончиками пальцев по камню.

— Кто-то купил скульптуру. Я не участвовала в сделке и даже не узнаю имя на накладной. Теперь все это больше не мое.

— Без тебя она бы здесь не появилась, не была бы продана.

— Возможно, но все уже в прошлом. Я тут чужая. Прости меня, Флинн. Мне очень жаль. Я не хотела тебя обидеть.

— Забудь.

— Нет. — Мэлори вздохнула. — Я не стану утверждать, что не сомневалась в тебе, и не могу сказать, что полностью тебе доверяю. Но я тебя люблю! Этого противоречия я объяснить не могу. Как и свою убежденность, что ключа тут нет. Я поняла это с самой первой минуты, как только вошла сюда. Хотя все равно закончить нужно. Его здесь нет, Флинн. Теперь здесь для меня ничего нет.

16

Флинн закрыл дверь своего кабинета — сигнал всем, что главный редактор работает и его нельзя беспокоить. Особого внимания на этот сигнал никто не обращал, но так было заведено.

Сначала он позволил своим мыслям свободно течь, словно привольная река, потом направит этот поток в более строгое русло.

Кто такой художник? Только тот, кто создает нечто прекрасное или шокирующее, работу, которая вызывает внутренний отклик? В живописи, музыке, литературе или театре?

Но в таком случае можно ли считать остальной мир просто зрителями? Пассивными наблюдателями, вклад которых ограничивается одобрением или критикой?

Во что превращается художник без публики?

Не совсем обычная редакторская колонка, размышлял Флинн, но эти мысли не давали ему покоя с той ночи, когда они с Мэлори обыскивали «Галерею». Пришло время выплеснуть их на бумагу.

Образ Мэлори, какой он увидел ее там, на складе, до сих пор стоял у него перед глазами. Каменная фигурка в руках и печальный взгляд. Потом она целых три дня всех, в том числе его, держала на расстоянии. Придумывала разные оправдания: она занята, обдумывает стоящую перед ней задачу, пытается снова привнести порядок в свою жизнь.

Хотя, на взгляд Флинна, настоящего беспорядка в жизни Мэлори никогда и не было.

В любом случае она отказывалась выходить из дома и не пускала к себе Флинна.

Возможно, эта редакторская колонка была посланием к Мэлори.

Хеннесси расправил плечи и побарабанил пальцами по краю стола, чтобы отвлечься от мыслей о Мэлори и вернуться к статье.

Может быть, первым художником был ребенок, научившийся складывать из букв свое имя? В этом действии соединились интеллект, координация, самосознание. Когда малыш зажимает в кулачке толстый карандаш или фломастер и выводит на бумаге буквы, не создает ли он из линий символ самого себя? Это я — единственный и неповторимый.