Несравненное право - Вера Камша

Внутри камня бушевала буря, вспыхивали и гасли какие-то искры, свивались и развивались непонятные спирали. Только верхний уголок талисмана был мертвым, словно бы выкрошившимся. Роман поднял глаза — отпрянувшие было блеклые крылья опять надвинулись и опять отдернулись, обожженные. А у камня Эрасти погас еще один кусочек.

Все стало предельно очевидным. Талисман оберегал своего нынешнего хозяина от довольно-таки печальной участи, при этом разрушаясь. Романа считали смелым, и заслуженно, но он довольно давно уразумел, что в некоторых случаях храбрость идет рука об руку с глупостью. Он не имел права жертвовать собой, своими знаниями и талисманом. Нужно было возвращаться.

«Что ж, прощай, Эрасти Церна. Спасибо тебе за все, но ни я тебе, ни ты мне помочь сейчас не в силах…»

Глава 10

Дом маршала они отыскали без труда, так как Франциска че Ландея в Мунте знала каждая собака. Жил он на широкую ногу, и у него постоянно толклись молодые гвардейцы, а не имевшие достаточного вспомоществования из дому и протиравшие глаза императорскому жалованью задолго до поступления нового зачастую и кормились у своего хлебосольного командира. Вот и сейчас на широком, замощенном стершимися мозаичными плитками дворе упражнялись в искусстве фехтования десятка полтора молодых нобилей в черных с золотом мундирах императорской гвардии. Ворота были широко распахнуты, и на двоих запыленных путников никто не обратил никакого внимания. Мало ли кто ищет встречи с маршалом? Другое дело, что в такое время Ландей обычно еще спал, но откуда об этом могли знать двое провинциалов, прибывшие в столицу в надежде заполучить гвардейский плащ? Именно это должны были поведать о себе гонцы Матея, буде кто примется их расспрашивать, но такового не случилось, и они благополучно добрались до личных покоев сигнора, на пороге которых их встретил единственный, но свирепый страж — Кривой Жиль, многие годы единолично исполняющий обязанности денщика, лекаря и доверенного лица бравого маршала. Похоже, что единственным, что могло пробить сию нерушимую стену, было личное послание Шарля Матея, увидев которое Жиль проглотил начатую было тираду о некоторых, которые являются ни свет ни заря, и скрылся за дверью. Не прошло и полуоры, как к гонцам вывалился сам маршал — огромный и, как всегда по утрам, хмурый.

Когда-то Франциск Ландей был первым красавцем Арции и признанным любимцем дам, но годы сделали свое дело. Маршал изрядно раздобрел, а все еще красивое, породистое лицо словно бы оплыло книзу. И тем не менее он все еще являл собой весьма внушительное зрелище. В необъятном темно-красном атэвском халате и с кубком темного пива в руках, Ландей напоминал разбуженного раньше времени медведя. Неодобрительно скосив налитые кровью глаза на приехавших, он хрипло проревел:

— Ну, что там у вас?

Гийом молча протянул свиток, и маршал, отставив его на расстояние вытянутой руки, принялся разбирать корявый почерк Матея, сосредоточенно шевеля влажными красными губами. Закончив, он скомкал бумагу, бросил на медный поднос и поднес огненный камень.[81] Когда послание сморщилось и почернело, Франциск оттолкнул от себя поднос, уселся в обитое потертой кожей широкое кресло, яростно поскреб седеющую гриву и уверенно изрек: «Хреново».

Гийом и Толстяк промолчали. Ландей еще немного подумал и рявкнул:

— А ну вон отсюда! Мне думать надо, а вам завтракать. Жиль, отведи их… И чтоб одна нога здесь, другая там. Да, кто-то их видел?

— Видели многие, но запомнили вряд ли, — счел нужным ответить Толстяк.

— Ладно, — маршал уставился куда-то за каминную трубу, давая понять, что первая часть аудиенции окончена.

Второй раз Толстяк с Гийомом узрели Ландея спустя три оры, когда, умывшиеся и наевшиеся до отвала — в этом доме любили угощать, — коротали время в оружейной галерее, куда их препроводил Кривой Жиль, строго-настрого запретив выходить. Маршал появился из потайной дверцы, скрывавшейся за гобеленом, украшенным изображением голенастых некрасивых птиц на фоне роз, размером и формой более напоминавших капустные кочаны.

Франциск Ландей успел переодеться в роскошный придворный костюм, лихо подкрутить усы и, видимо, поправить расстроенное с утра здоровье с помощью традиционного средства. Однако лицо маршала было угрюмым и напряженным. Следом за своим господином шествовал Кривой Жиль, обремененный несколькими футлярами и кошелями.

Ландей садиться не стал, а встал, по своему обыкновению широко расставив ноги и упершись руками в бока. Гийом и Толстяк торопливо вскочили, но Франциск только махнул на них рукой — сидите, мол.

— Вас тут не было, и меня вы не видели, — заявил он, — во всяком случае, пока не доберетесь до Матея. Вот деньги, вот гвардейские плащи, вот письма, которые вы везете и которые можете показывать, а вот письма, которые ждет Матей и за которые и вы, и я отвечаем головами. Чтоб вы знали — я своей волей подчиняю принцу Луи Арцийскому все северные гарнизоны, до которых он сможет добраться, и разрешаю провести мобилизацию.

Гийом щелкнул каблуками, а Толстяк почти робко спросил:

— А гвардия? Когда придет гвардия?

— Не знаю! — отрезал маршал. — Сделаю все, что могу, но тут такое творится! Рассчитывайте только на свои силы. Пока до Базилека с Бернаром дойдет, что они обхитрили самих себя, может и неделя пройти, и две…

— Нет, — с каким-то отчаяньем возразил Гийом, — если не ударить сейчас, через неделю от нас мокрого места не останется.

— Надо, чтоб осталось, — припечатал маршал, — голова у Матея есть, так что выкрутитесь, а там, глядишь, и Церковь подоспеет. Я же… А, что тут скажешь. На вас вся надежда — продержитесь! А сейчас марш к Матею! Жиль вас выведет. Как узнаю, что вы выехали, пойду к императору. Попробую ему мозги вправить, но, — великан поморщился, — нигде не сказано, что можно вправить то, чего нет.

Эту фразу он в сердцах повторил и несколько ор спустя, когда, поддав ногой в сапоге с отворотом ни в чем не повинную дверь, плюхнулся в любимое кресло у камина и потребовал царки. То, что Базилек и Бернар губят Арцию, он знал и раньше, но до какой степени глупости и предательства они могут дойти, все же не подозревал. До сегодняшнего дня.

…Базилек его принял почти сразу, впрочем, Франциск в этом и не сомневался. Полтора десятка лет он старательно изображал недалекого, любящего выпить и покутить солдафона, озабоченного лишь тем, чтобы его гвардия вовремя получала жалованье. Веди он себя иначе, его давно бы убили или сместили и гарнизонами командовали бы лизоблюды Бернара, а гвардией бы распоряжался недоумок Жером… Пока же Бернар полагал Франциска Ландея безопасным и мирился с ним, тем более что в столице старого вояку искренне любили и любовь эта подпирала весьма шаткие чувства подданных к императору. Базилек же всегда был рад видеть друга своего покойного брата, от которого не ожидал никакого подвоха и который напоминал ему о годах юности.