Ковчег-Питер - Вадим Шамшурин

ожилились, закаменели в запястьях – я с уважением смотрел на свои руки.

Ко второй неделе работы кончики пальцев онемели. То ли от резкого хвата – после получаса махания лопатой кисть сгибалась костяной клешней, то ли от кувалды – металлические ноги для забора мы забивали кувалдой, столбцы входили в глинистую почву неохотно, туго. Не обнаружив пальцев, я решил, что пройдет, выправится. Но не прошло через неделю. Не прошло до самого Кызыла. И до Петербурга! До сих пор не чувствую…

Свободного времени не было ни минуты. Проснулись утром – отец раньше, я позже. Попили чаю. Облачились в свои костюмы – драные сапоги, кофты, куртки, шапки. И на свет. Перерыв только на обед короткий, не раздеваясь. Важно до темноты поспеть: в пять смеркается. Если в райцентр выезд – вообще считанные часы на работу: пока соберемся, пока вернемся, пока возьмемся.

С деревенскими не здоровались. Работаешь – идут мимо, не станешь ведь отвлекаться каждый раз и говорить незнакомому: «Здравствуйте!» Кивали иногда – самим неловко, что такие нелюдимцы. Бывало, улыбались ни с того ни с сего вдруг – лучисто и широко всеми зубами, особенно отец. А так – глазами в сторону. Два строителя-отшельника. Это мне ситуацию в моем петербургском доме напомнило, где я таким же молчуном-камнем живу…

Как ни старался я, а уюта в избе не прибавлялось. И не становилось чисто. Пол я мыл после завтрака и после ужина с упорством Сизифа. С утра становилось свежо, пригодно для жизни. К обеду печка набивалась золой под завязку: подсыпать уголь-песок приходилось непрерывно. Один совок раскаленного шлака в ведро, другой – в кухне туман; стол, продукты, посуда засыпаны пеплом, одежду впору вытряхивать, но нет смысла – всегда такая. С потолка при хлопке двери отваливается кусок штукатурки. В мышеловке под ногами путается очередная раздавленная тушка. Ни клочка здорового уюта!

Как-то в этой атмосфере мы заболели животами. Началось с резей. А потом пропал аппетит. Три дня ничего не ели, только пили минералку. Висело вынесенное в сени на холод в пакете сало, сыр, сметана, масло, ждала своего заиндевелая молочная лапша.

«Неплохо устроились, – оставалось только шутить. – Вкалываешь с утра до вечера. А есть не надо!»

Каждое утро я кипятил воду и мыл голову. Через день по вечерам мылся в тазике целиком. Стирал – на веревке всегда сушилось чистое. Отец не мылся, не стирал грязные вещи, не снимал на ночь трико, которые поддевал под рабочие штаны. С утра поднимался, вечером ложился. «Не узнаю тебя! – хватался я за голову. – Что произошло с вами за эти четыре года?»

В один день мы поехали на свалку – отвозить мешки с мусором.

– По дороге в лесу поваленные березы есть, – сказал отец, – я весной там бревнышек напилил. Дело противозаконное, поймают – штраф! Но надо заехать – запасти дров на следующую весну.

Березовые рощи были главным богатством этих мест. Прохладные, нежные, лебединые – они росли и посреди деревни, и вокруг. Смотришь из окна дома – поляна, а за ней березки – глаз не оторвать! Не деревья, а девушки…

На обратном пути мы свернули на развилке и углубились в рощу.

Чем дальше от дороги, тем чаще встречались пеньки, а скоро вообще открылось вырезанное начисто поле – только засохшие венки-ветви под первым снежком.

– Подонки какие-то пилят, – поморщился отец.

Мы нашли две сваленные уже березы.

– Быстро нужно! Не хватало еще опозориться на всю деревню.

Отец завел бензопилу. Полетели стружки. Я начал утаскивать увесистые чурки в багажник.

Ближе к концу пилу заклинило – зажало в древесине цепь. Отец засуетился: в нервных случаях он всегда слегка терялся.

Цепь заело намертво – ни туда, ни сюда! Отец вспотел, стал меньше ростом. Я помогал нехотя, цедил: «Лучше бы и не брались». Мне было стыдно за нашу суетливость, неловко за отца. Он прикрикивал: «Делай!»

Когда нервы обоих были на исходе, вспомнили про домкрат. Поставили под ствол, подкрутили, подняли. Вынули цепь легко. Допилили остаток, загрузились…

Возле пруда я попросил отца остановиться:

– Дойду пешком.

– Поехали! – попросил он.

– Нет, пойду с прудом поздороваюсь, – мне хотелось пройтись вдоль пруда. А может, сыграла роль злость на отца из-за заклинившей пилы и всей этой убогой стройки.

Он затормозил, высадил меня, не скрывая досады. Покатил дальше, нагруженный – один.

Я посмотрел вслед косолапой «Ниве». Для него важно было сейчас быть не одному. С сыном. Плечом к плечу. Вместе проще, веселее. Вместе справимся, сын!

А ведь он один был тут последние два года. Один просыпался. Один пилил, стругал, копошился – робкий, молчаливый – на виду у всей деревни. Один ужинал, ложился спать, подбрасывал дров, замерзший, в печку. Один пилил эти березки в вырубленной роще, таскал в машину, может, и застрявший нож бензопилы вот так же выкручивал. Тяжко. Тоскливо…

И в следующий раз будет один. А тут: «Останови, пешком дойду!» Обидно. А я не приеду больше.

9

По имени не зову его. Просто – ребенок.

Да и где звать, кого? Некого.

«Называй его в разговоре с ней по имени – Ваня», – сказала мне мама.

Нет, не буду. Вернее, не могу. Когда ему был месяц – он был еще «малыш». А Ваней стал позже, без меня.

Да и от злости в переписке с Верой называю его – «ребенок», подчеркиваю отстраненность и обезличенность. Пусть знает, каково это – быть без сына.

Хотя злость тут ни при чем. Назвать по имени – значит сделать шаг к нему навстречу. Прижать к себе. Расколоть тот панцирь, благодаря которому ты можешь ходить, спать, работать. А для чего обнимать – если в руках пустота?

Я его Витей назвать хотел. Нравится это имя.

Дядя Витя тому виновник – всеобщий наш любимец. Даже если в разговоре упоминаем – улыбаемся сразу. Витя – значит лучистый, добрый, родной.

Когда в Успенку летом съезжались, мы – ребятишки – крутились вокруг него, не отходили. А в Туву к нам так и не наведался ни разу. Хотя чего тут ехать – меньше суток! Погружен в семью: дом, дети, теперь внуки. Я каждый раз напоминаю: «Мама очень ждет вас». «Сестренка, – вздыхает он. – Надо, конечно, собраться…» Домосед. А мог бы приезжать, как вот папа в Белоруссию, к своим – раз в год. Дарить тепло и радость. На всех хватит.

– Никакого Вити! – сказала она.

– Что? – не понял я.

– Тем более я уже знаю имя.

Про Витю я сказал ей накануне родов. Она сначала молчала долго, а потом уклончиво ответила, что ребенок сам назовет свое имя. Она имела в виду внешность.

– Какое знаешь?

– Шурик.

Я сразу сказал, что никакого Шурика быть не может, хотя бы потому что все Саши – мои антиподы.