Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - Генри Саттон

— Страус.

— Что это ты такое говоришь? Это что, шутка такая?

— Нет. Никакая это не шутка. Это правда.

— Мерри, это очень нехорошо с твоей стороны.

— Его убил страус. Он дрессировщик.

— Перестань! Будь же хоть раз серьезной!

— Я серьезно. Клянусь вам.

— Хорошо, Мерри. Я все понимаю. Желаю приятно провести время на похоронах. Увидимся завтра.

Прежде чем Мерри успела сказать ей, что больше не появится в Кейп-Кодском молодежном театре, что она едет на похороны отчима, которого правда, по-настоящему, на полном серьезе убил страус, продюсерша повесила трубку. И Мерри долго еще держала немую телефонную трубку в руке. В самом деле, невероятное происшествие! Она может послать продюсерше некролог, когда его напечатают лос-анджелесские газеты. Или журнал «Вэрайети». Вот будет здорово! Она вообразила себе лицо этой тетки, когда та прочитает некролог и вспомнит, что ей сказала Мерри по телефону. Вот смех-то!

Похороны, тем не менее, оказались еще смешнее. Это были явно показушные похороны, о таких, наверное, мечтал Гарри Новотный. Возможно, он даже сам придумал такой ритуал, выбрав все, вплоть до формы гроба и музыки, задолго до смерти. Так ей хотелось думать. Вряд ли все это придумала мать. У ее матери была масса недостатков, но она сомневалась, что мама вульгарна до такой уж степени. Кульминацией похоронной церемонии стал момент, когда кто-то выпустил в небо сотню белых голубей, которые должны были символизировать освобожденную из темницы тела душу Новотного, но смотрелись эти голуби нелепо, если учесть, что Новотный погиб от нападения разъяренной птицы. Собравшиеся почтить память Новотного издали вздох, который должно было принять за вздох удивления, хотя, скорее всего, это был вздох недоумения. Потом Мерри, Лайон и Элейн забрались в лимузин, за которым потянулась вереница автомобилей. Они поехали к месту захоронения, располагавшемуся в четырехстах ярдах от кладбищенской часовни.

Перед разверстой могилой была прочитана еще не одна молитва, но Мерри всматривалась в деревья, откуда то и дело выглядывали белые голуби, покорно дожидаясь конца церемонии. Она подумала, что когда все закончится, их снова соберут в клетки и повезут на другие похороны. На сотни похорон. Все это было настолько нелепо, но трогательно, что она даже забыла, что когда-то не любила Новотного. Все, что было с ним связано, уже не имело для нее никакого значения. Теперь даже странно было думать, что когда-то этот человек для кого-то что-то значил.

И все-таки мать плакала. Не навзрыд, не безутешно, но Мерри более, чем кто-либо из собравшихся, готова была поверить в искренность этих сдержанных рыданий, которые передавали горе вдовы. Она даже подумала, что мать и в самом деле любила этого человека — а может, просто испытывала угрызения совести из-за того, что не любила его. Трудно понять. И сама чувствовала себя виноватой — оттого, что ей в голову приходят подобные мысли у открытой могилы. Самое ужасное в этих похоронах было то, что ей там стало интересно. Но вероятно, решила Мерри, это потому, что раньше она не присутствовала на похоронах.

После похорон Мерри решила остаться в Лос-Анджелесе до начала учебного года. Она надеялась, что за эти три недели мать сумеет оправиться. Элейн была не очень хорошей матерью, но ведь и Мерри была не очень-то хорошей дочерью. И самое малое, что она могла сделать — это побыть с матерью и хоть как-то ее утешить.

В продолжение следующих нескольких дней она пыталась изо всех сил помочь матери приспособиться к новой жизни после смерти Гарри. Она уговаривала ее пойти погулять по пляжу, поехать кататься по пустыне, но Элейн отказывалась выходить из эйфории собственного горя. Она сидела в гостиной, вся в черном в самую жару, отказывалась от еды и говорила только о Гарри Новотном — какой он был хороший человек!

Мерри скоро почувствовала, что общество матери ей в тягость, а ее разговоры наводят тоску. Мерри по сути вела все домашнее хозяйство и выполняла всяческие прихоти гостей, нескончаемой вереницей приходивших выразить сочувствие. Она страшно устала от них, но даже и это оказалось ей под силу вынести. Она же раньше никогда не знала, как это бывает, когда в доме оплакивают покойника, и решила, что так оно и должно быть.

Ей было спокойно только в компании Лайона. Ему исполнилось тринадцать и он, хотя и был по-прежнему туповат, временами проявлял блестящее остроумие, что забавляло ее. К тому же они пришли к молчаливому взаимопониманию, наблюдая каждый вечер за театрально-фальшивыми стенаниями Элейн о добром человеке, по которому она носила траур. Он ведь был совсем не таким, как она его во всеуслышанье аттестовала, — равнодушный отец, а с недавних пор еще распутник и пьяница. В последние же годы он даже не скрывал своего полнейшего безразличия к Элейн.

Мерри все могла бы стерпеть, если бы не три «гарпии», которые каждый вечер поодиночке или сразу все вместе навещали Элейн, чтобы вместе помолиться и погоревать с ней об усопшем. Мать странным образом избегала всяческих объяснений, не отвечала на вопросы, и Мерри никак не удавалось склонить ее к откровенному разговору об этих пришелицах. Но вот как-то совершенно случайно Элейн приоткрыла завесу тайны: однажды вечером, когда они покинули ее, она спросила у Мерри:

— Ты веришь в жизнь после смерти?

— Не знаю, мама, — ответила она, стараясь не обидеть мать. Конечно, она ни во что не верила.

— А она существует, — сказала мать так, будто это было само собой разумеющимся, и таким тоном, словно сообщала Мерри, что сегодня — четверг.

Мерри пропустила это мимо ушей, но на следующий день вышел из гостиной перед самым приездом трех женщин, чтобы подслушать их разговор с лестницы. Несколько минут поговорив о том о сем, одна из них сказала:

— Сотвори вместе с нами молитву, сестра!

Мерри услышала шелест платьев: они преклонили колени, и потом до ее слуха донесся невнятный рокот голосов, читающих молитву. Это было просто невыносимо. Она убежала к себе в комнату.

Мерри поняла, что мать в ней совершенно не нуждается. А сама она не собиралась составить матери компанию в ее путешествиях в фантастический мир, который она выдумала себе для утешения, в ином же сочувствии и даже в ином обществе мать не нуждалась. И Мерри здесь уже совсем не нравилось, не нравилось, что приходится безмолвно лицезреть этот слезливый спектакль, это показное посвящение горю и религии. Но куда ей деваться? Надо еще как-то убить целых две недели, оставшихся до начала осеннего семестра в Скидморском колледже, и она уже воображала, как патетически будет выглядеть ее ранний приезд в Саратогу-Спрингс: она появится там точно сиротка, которая лишилась отчего дома. Она была уже слишком взрослой для того, чтобы напрашиваться к Джеггерсам пробыть эти две недели у них в Нью-Йорке, но еще недостаточно взрослой для того, чтобы снять номер в гостинице и провести там две недели в одиночестве. Хелен Фарнэм все еще в Европе и должна вернуться только за два дня до начала семестра в Рэдклиффской школе. А отец в Испании, снимается в «Нероне».