Блаженной памяти - Маргерит Юрсенар

Октав умер смертью христианина, как мы помним, в ночь на 1 мая 1883 года — волшебной ночью, по традиции посвящаемой лесным духам, феям и колдуньям. А перед этим, 2 апреля, в Сюарле состоялась свадьба Зоэ. Быть может, известие о смерти «дяди Октава» оказалось для Фернанды менее важным, чем открытки, которые приходили от новобрачных, совершавших свадебное путешествие. В начале осени г-н де К. де М. получил от Зоэ, которая жила теперь в маленьком замке А. между Гентом и Брюсселем, нежное письмо, в котором она благодарила отца за то, что он выдал ее за Юбера, такого славного, учтивого и хорошо воспитанного. Эти эпитеты наводят на размышления: после четырех месяцев супружеской близости Зоэ говорит о своем муже, как девица говорила бы о приятном незнакомце, увиденном на балу. Так или иначе, «взволнованная всем этим» (причем создается впечатление, что эти слова относятся как к ее браку, так и необходимости слишком часто посещать зубного врача), Зоэ радостно сообщала о том, что скоро приедет в добрый старый Сюарле вместе со своим Юбером, который намерен поохотиться. Тем временем она приглашала к себе двух младших сестер, чтобы повести их к брюссельской портнихе. Маленькая нимфа Фернанда и калека Жанна впервые побывали на примерке в зеркальном салоне модной портнихи. Однако все эти новые впечатления оказались для Фернанды только прелюдией. В ту осень в ее жизни случилось важнейшее для девушки событие до замужества: Фернанда поступила в пансион.

Не стану утомлять читателя описанием пансиона Сестер Святого сердца тех лет в Брюсселе. Я не знаю, ни как он выглядел, ни какую жизнь в нем вели; мое описание стало бы списком с романов того или близкого к тому времени, посвятивших несколько страниц такого рода заведениям. Из всего, что сохранилось у меня от этого периода жизни Фернанды, самое существенное — папка с отметками и аттестатами за триместр, а также копия правил внутреннего распорядка, тщательно переписанными от руки на линованной бумаге. («Клякса — неуд». «На уроке не открыла тетрадь — неуд». «В пенале не было всего, что полагается, — неуд». «Три ошибки — переписать задание». «Три раза запнулась — не выучила урока». «Была рассеянной — неуд». «Ответила, не будучи спрошенной, — неуд»). Аттестаты за год розовые («Очень хорошо») или голубого цвета («Хорошо»); аттестаты желтого цвета («Посредственные успехи») и зеленые («Плохая успеваемость»), очевидно, не сохранились. Впрочем, судя по всему, до 1886 года перед нами — образцовая ученица. Фернанда на первом месте в священной истории, во французском, в сочинении, истории, мифологии и космографии, в письме, чтении и арифметике, в рисовании, гимнастике и гигиене. Она идет второй в литературе, декламации и естественных науках. Но позднее положение меняется к худшему.

Причины стремительного падения вниз после таких триумфальных успехов Фрейлейн не раз обсуждала в моем присутствии. Гувернантка считала, что всему виной — увлечение или, другими словами, любовь. Дама из Голландии, баронесса Г. доверила Сестрам Святого сердца свою дочь Монику, чтобы окончательно отшлифовать ее образование и знание французского. На самом деле французский язык мадемуазель Г., на каком часто говорили в старинных семьях иностранцев, где он передавался из поколения в поколение, мог только пострадать от соприкосновения с бельгийским произношением. Так или иначе, приезд мадемуазель Моники Г. (имя и начальная буква фамилии мной изменены) взбудоражил маленький монастырский мирок. Молодая баронесса (как выразились бы в ту эпоху в Бельгии) была очень красива, причем той красотой креолки, какую можно иногда встретить в Голландии и от которой захватывает дух. Фернанда с первой минуты полюбила эти темные глаза на золотисто-смуглом лиц тяжелые черные локоны, без затей зачесанные кверху. Духовная сторона тоже сыграла роль в этом восхищении. Моника отличалась других барышень, которые всячески старались привлечь к себе в мание суховатой живостью на французский лад — в ней была как то ласковая серьезность. Фернанду, для которой религия означала прежде всего ряд зажженных свечей, украшенные цветами алтари, благочестивые картинки и монашеские одежды, наверняка удивил сдержанный пыл, владевший ее подругой: юная лютеранка любила Бога — Фернанда о нем в этом возрасте не задумывалась. Зато предаваться укорам совести Моника была склонна менее, чем девушки-француженки, привыкшие к исповедальне и скрупулезному перечислению своих маленьких грешков. Фернанда подпала под обаяние пылкой натуры, сочетавшейся со сдержанной повадкой.

Если верить Фрейлейн, причиной резкого снижения отметок образцовой до той поры ученицы было одно из тех героических пари, заключить которые возможно только в отрочестве: чтобы предоставить иностранке занять первое место, Фернанда отступала на второй план, плохо готовила уроки, нарочно запиналась. Принимая во внимание время и место, подобное самоотречение можно назвать почти возвышенным и исключить его нельзя, но кое-что, конечно, следует отнести на счет той безмерной рассеянности, какая сопутствует любви («Была рассеянной — неуд») и ощущения, что по сравнению с любовью все ничтожно, даже похвальные листы с позолоченным обрезом, выдававшиеся в монастыре Святого сердца.

Понимаю, что меня могут обвинить в сознательном утаивании или в намеках, если я обойду молчанием вопрос о том, могла ли примешаться к этой любви доля чувственности. Впрочем, это разговор праздный — все наши страсти всегда чувственны. Можно разве что задуматься над тем, в какой мере эта чувственность выразила себя в поступках. В эпоху и в среде, нами описываемых, воспитательницы старались держать доверенных их попечению девушек в таком неведении относительно плотских радостей, что едва ли отношения двух учениц Сестер Святого сердца могли облечься в подобную форму. Правда, неведение не принадлежит к числу непреодолимых препятствий — чаще всего оно поверхностно. Чувственная близость двух однополых существ слишком свойственна человечеству, чтобы полностью исключить ее возможность в самых строгих пансионах былых времен. Несомненно она возникала не только среди бесстыжих девочек Колетт и довольно искусственных девушек-гибридов Пруста.

Но неведение, столь тщательно оберегаемое, подкреплялось в те годы (если вдуматься, весьма парадоксальным образом) преувеличенной стыдливостью, которую прививали с самых юных лет, а это наводит на мысль, что матери, няньки, гувернантки в этих святых семействах, а позднее бдительные монахини, сами того не подозревая, страдали навязчивой чувственностью. Страх и ужас перед плотью выражается в сотнях мелких запретов; их принимают как нечто само собой разумеющееся. Молодая девушка никогда не должна рассматривать свое тело; снять рубашку в присутствии подруги или родственницы — поступок не менее ужасный, чем самая смелая плотская вольность; обвить подругу рукой за талию неприлично, как, впрочем, неприлично обменяться взглядом на прогулке с красивым молодым человеком. Чувственность представляется не как нечто греховное, а как что-то нечистоплотное и, во всяком случае, несовместимое с хорошим воспитанием. Однако не исключено, что две пылкие девочки, сознательно или неосознанно пренебрегая всеми этими аргументами, хоть они и сильно действуют на женскую натуру, в поцелуе, в едва выраженной мимолетной ласке или, что менее вероятно, в полном сближении тел открыли для себя сладострастие или хотя бы его предчувствие. В этом нет ничего невозможного, однако эти предположения весьма неопределенны и, вероятно, сомнительны: говорить об этом — все равно, что вопрошать, насколько близко ветерок мог склонить друг к другу два цветка.