У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич

- Милка-а-а…

...Этот день принадлежал только им. Они катались на «чертовом колесе» в Парке культуры и отдыха имени

Горького — сверху открывался захватывающий вид на Москву-реку, набережную. Вдали были видны кремлевские башни. Кабинка в «чертовом колесе» раскачивалась, и Милка в страхе прижималась к Робке, панически глядя вниз.

Потом они дурачились в комнате смеха. Хохотали, глядя на свои отражения в кривых зеркалах. Милка показывала на себя и Робку, а рядом хмурился какой-то толстяк, явно недовольный своим отражением.

Потом они загорали на узком пляже Ленинских гор. Теперь они назывались Ленинскими вместо Воробьевых. Вдалеке, на круче, в самое небо вонзался шпиль университета. Рядом веселая компания парней и девушек играла в волейбол, у самой воды плескались и орали ребятишки, другая компания на расстеленных одеялах распивала, закусывала и шлепала картами. Видно, играли в «дурака», потому что то и дело слышались взрывы хохота.

- Завстоловой сказала, что нам квартиру могут дать. Отдельную, в Черемушках, — негромко говорила Милка. — Там целые кварталы новых домов строят.

Даже не верится... с ванной, со своей кухней, представляешь?

- Не очень... — усмехнулся Робка.

- Я отцу рассказала, он даже заплакал, бедняга…

Трехкомнатная квартира! А у нас и мебели-то никакой нет. — Милка тихо рассмеялась. — Зато у Юльки и Андрюшки будет своя комната... И у меня... трюмо куплю… стол большой, круглый, шкаф... — Она мечтала, глядя прищуренными глазами в небо. Там большая дождевая туча наползала на солнце. Милка замолчала, нахмурившись.

- Ну стол купишь, шкаф... — спросил, подождав, Робка. — Дальше что?

- Ты в предчувствия веришь? — вдруг спросила Милка.

- Не знаю. А чего в них верить? Что будет, то и будет, — ответил Робка. — У нас одна соседка все на картах гадает... Нагадает одно, а случается другое.

- Так то карты, а это — душа твоя тебе сигнал подает. — Милка приподнялась на локте, наклонилась над Робкой, лежащим на спине, посыпала из ладони ему на голую грудь песка, спросила грустно: — Испортила тебе настроение, да? Какой-то ты смурной стал, чего? О чем-нибудь плохом подумал?

- Да, подумал, — вздохнул Робка, перевернувшись на живот. — Со мной в квартире кассирша живет, тетя Поля. Так у нее в магазине кассу ограбили... Двадцать шесть тыщ разом свистнули. Она так выла — до сих пор в ушах стоит. Ей всей квартирой деньги стали собирать — трех тыщ не хватило. Она деньги внесла, а директор собирается все равно уволить. Вы, говорит, доверие коллектива потеряли. Может, вы сами деньги взяли, а теперь на воров сваливаете…

- Она ж деньги внесла, как же так? — не поняла Милка. — А три тыщи можно из получки высчитывать.

- Это ты так считаешь, а директор по-другому.

- А как же ограбили? Бандиты?

- Да кто-то вошел, когда в магазине никого не было. Полина и продавщицы в подсобку за мукой побежали. А кассу закрыть она впопыхах забыла. Кто-то вошел, взял и смылся... Перед самым закрытием. Полина-то как раз инкассатора ждала — деньги пересчитала. Ну дура, раззява, чего с нее взять? А если уволят, то, говорят, ей такую статью в трудовую книжку запишут, что ни на какую работу не возьмут.

- Ужас... — Милка покачала головой, и какая-то мысль промелькнула в ее глазах, какое-то воспоминание, и ей вдруг стало зябко, она руками обхватила голые плечи, спросила: — Давно это было?

- А помнишь, я к Гаврошу пришел, а вы там гуляли компанией? А потом мы втроем ушли?

- П-помню... — и страх мертвенным холодом обдал сердце.

- Ну вот в тот вечер... Да главное другое! Ну уволят, и черт с ними! Но у нее же детей двое. Пока она другую работу найдет, кто их кормить будет? Понимаешь?

- Это я хорошо понимаю... — прошептала Милка, и ей отчетливо вспомнился тот вечер. Как они с Гаврошем пришли к пустому гастроному, а потом он выскочил оттуда как ошпаренный и потащил ее в другой магазин, и вид у него был какой-то перепуганный. Вдруг еще одно воспоминание, совсем недавнее, всплыло в памяти: Гаврош и его компания гуляли в столовке, и Гаврош показывал ей пачку сотенных, развернув их веером, спрашивал: «Ты когда-нибудь столько видела?» И снова страх холодом окатил сердце, тяжкое предчувствие стало обретать черты уверенности.

- Какой ужас... — повторила Милка, но теперь эти слова относились к Гаврошу, а не к кассирше Полине.

Рядом с ними упал мяч. Робка поднял его над головой, ловким ударом отправил ребятам, игравшим в волейбол у самой воды.

Домой они возвращались на речном трамвайчике.

Усталое покрасневшее солнце садилось за домами, и окна домов светились, будто по стеклу рассыпали остывающие угли от костра. На верхней палубе было ветрено, и потому почти все лавочки пусты — народ спустился в низ трамвая. Робка и Милка сидели на лавочке у самого борта. Робка обнял Милку за плечи, прижал к себе.

В радиорубке крутили радиолу и транслировали на всю реку:

«В целом мире я одна знаю, как тебе нужна, Джонни, ты мне тоже нужен!»

- Работать пойду, — нарушил молчание Робка.

Впервые он ощутил острое чувство взрослого мужчины, ответственного за чужую судьбу и жизнь, и еще крепче прижал к себе Милку.

- Ну и дурак... — вскинула голову Милка. —

Зачем?

- Сколько можно у матери на шее сидеть?

- Хоть десятый класс закончи, дурень. — Она потерлась щекой о его плечо. — У меня вот не вышло учиться — знаешь, как теперь жалею.

- В школе вечерней молодежи можно учиться, — ответил Робка.

- Можно, да не нужно, — упрямо возразила Милка. — Видела я эту учебу. Девчонки ходят туда, чтобы жениха найти, а парни — девок кадрить.

- Ладно, Милка, — улыбнулся Робка. — Живы будем — не помрем, а помрем — не будем живы.

- Ты, как Гаврош, заговорил, — нахмурилась Милка. — Тому тоже — все трын-трава... Ох, Робочка, знала бы, что жизнь такая хреновая, ни за что бы не родилась. — Она поцеловала его в губы.

- А это от тебя не зависело, — улыбнулся Робка.

- В этом-то и главная беда. — Она опять поцеловала его.

Потом они никак не могли проститься, обнимались в подъезде ее дома, отскакивая друг от друга каждый раз, когда хлопала входная дверь, и вновь прижимались друг к другу, целовались жарко, так что перехватывало дыхание.

- Господи, как не хочется прощаться... — шептала Милка.

- А к тебе можно? — осторожно спросил Робка.

- Отца не боишься? — лукаво улыбалась Милка.

- Пошли, — дернулся к лестнице Робка.

- А мама твоя? — Милка не тронулась с места. — Вторую ночь не ночуешь дома — она ж с ума сойдет. Иди домой, Робка, иди, — и Милка подтолкнула его к дверям подъезда.

Робка появился дома, когда на кухне полыхал очередной скандал. Теперь камнем преткновения, яблоком раздора стала комната давно умершей старухи Розы Абрамовны. Несмотря на страшную нехватку жилой площади, комната старухи простояла опечатанной до лета пятьдесят пятого. За комнату с усердием боролся Игорь Васильевич, бегал по разным инстанциям, обивал пороги кабинетов райкома партии, райисполкома, писал заявления, собирал справки — везде он доказывал, называя себя деятелем культурного фронта, что именно ему и его семье нужна эта свободная комната. Он даже побывал на приеме у первого секретаря райкома и третьего секретаря горкома Москвы, о чем с гордостью рассказывал на кухне соседям, а дома — Нине Аркадьевне. Они уже спланировали, какую мебель купят и где ее поставят.

Последние полгода Игорь Васильевич походил на помешанного — о чем бы ни заходил разговор, он сводил его к комнате Розы Абрамовны и своему праву занять эту комнату. Ему возражали, но как-то беззубо, неуверенно — слишком силен был напор.

- Этот грамотей до Хрущева дойдет, а свое вырвет, — говорила Зинаида. — Тьфу, чтоб его черти съели! А мы что же, правое не имеем? Лучше его живем? А ты, Люб, чего молчишь? Друг у друга на головах сидим и молчим!

- Ну иди в райисполком и требуй, — подавал голос Егор Петрович. — Чего на кухне митинг устраивать?