Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820 - Александр Александров

Александр занял второй этаж его дома, шестнадцать комнат; третий стал его рабочим кабинетом, его министерством иностранных дел, где разместился Нессельроде с сотрудниками, а самому князю Беневентскому пришлось довольствоваться лишь шестью комнатами в антресолях. Во дворе дома, в каретных сараях, на сене, спали лейб-казаки, охранявшие государя. Вставая рано утром, государь выглядывал в окно и, бывало, видел, как от казаков уходили слегка помятые, но счастливые парижанки, коротавшие с ними ночи на сене. Своих мужиков после серии европейских войн у них осталось мало.

Еще до завтрака государь, по заведенному порядку, спускался по лестнице и, бывало, встречал камердинера князя Талейрана, который волок наверх его начищенные ботинки, один нормальный, кожаный, а другой — со сложной железной арматурой, похожий на ногу слона, которого люди садовника Лямина свили на царскосельском лугу.

Государь шел через улицу на службу в русскую церковь, устроенную для него в Париже. Убранство ее быстро сыскалось у американского посланника, где его оставил последний посол князь Александр Борисович Куракин перед тем, как покинуть Францию в 1812 году. Пошла Страстная неделя, и посему государь говел. Говел с ним и граф Аракчеев. Велено было от парижского генерал-губернатора барона Сакена русским офицерам, согласно церковным установлениям, не пользоваться театрами на Страстной, а соблазн для молодых, едва вышедших из юношеского возраста офицеров был слишком велик, ведь в Париже в то время работало восемь театров.

Отстояв неизменную службу в церкви и возвращаясь в дом Талейрана, государь с великим трудом пытался сохранить в себе то чувство ничтожества, которое требует святая Православная Церковь в подвиге покаяния. Французское правительство запретило проезд по Сен-Флорентийской улице, чтобы государь мог ходить пешком, но каждое утро перед домом собиралась толпа зевак, и на обратном пути ему каждый раз приходилось протискиваться через неизменно собиравшуюся толпу поклонников и поклонниц, сопровождаемых кавалерами. Каждый из этой толпы тянулся, чтобы дотронуться до него.

— Да здравствует Александр! — кричали ему восторженные парижанки, искренне считавшие его освободителем. — Великий Александр!

И прикасались к нему благоговейно. Какое уж тут чувство ничтожества своего?

Обыкновенно ему подавали почту, в которой он находил сотни писем со стихотворными посланиями, можно было подумать, что вся Франция принялась писать стихи, прославляющие русского императора. В день вступления союзных войск в Париж в опере было заказано представление «Торжество Траяна», но Александр, узнав об этом и посчитав таковое сравнение нескромным, пожелал, чтобы в замену назначенной оперы была дана «Весталка». Однако льстивый Талейран все-таки устроил ему в театре на представлении «Весталки» бурную овацию. Хотя, может быть, эту овацию ему приписывали недоброжелатели. Публика, действительно, как будто с ума посходила, даже на прусского короля никто не обращал внимания. Они находились тогда в ложе Наполеона, с большим одноглавым орлом над ложей, в которой было устроено для императора французов поворотное зеркало; в него он мог, не поворачивая головы, обозревать весь театр. Александр во время представления поглядывал в зеркало и видел, что взоры многих и многих дам обращены к его персоне.

Когда же вышел певец и вместо «Vive Henri IV!» запел: «Vive Alexandre!», все обратились к ложе, встали и в один голос повторили: «Vive Alexandre!» Музыка, по крайней мере, раз семь начинала арию и прерывалась общими криками публики. Прусский король совсем стушевался и затерся в глубине ложи. Александр не скрывал от себя, что вспоминать об этом ему было приятно.

Еще доставляли ему и гравюры, в карикатурах иллюстрирующие этапы заграничной кампании. Александру нравилось рассматривать их. Вот и сейчас он держал такую в руках. Она была раскрашена акварелью от руки, к слову сказать, довольно верно. Ошибок в цветах мундиров и панталон не было, с удовольствием отметил император.

В карете ехал император Австрии Франц I, за кучера у него был Александр, за форейтора — герцог Веллингтон, король Пруссии шел пешком сзади, а Наполеон бежал рядом с непокрытой головой, без орденов и шпаги и жаловался своему тестю, австрийскому императору:

— Они выкинули меня наружу!

— А меня запихали внутрь! — плакался тот.

«Смеются, — думал Александр. — Это хорошо. Французы — великий народ, коли не лишились способности над собой смеяться. Сколько они уже выпустили подобных гравюр».

Александр положил и эту гравюру в папку, где хранились принесенные ему прежде, и задумался, перебирая другие листы.

ГЛАВА ВТОРАЯ,

Тысячу триста восемнадцать лет, как подсчитали современники, нога чужеземца-завоевателя не была в Париже, и всем казалось, что этого никогда не случится.

Накануне вступления союзных войск в Париж был последний бой при Монмартре; батарея полковника Таубе лейб-гвардии артиллерийской бригады его императорского высочества Михаила Павловича была послана занять Шомонские высоты, чтобы открыть пальбу по Парижу. Париж лежал перед ними, освещенный солнцем, и над всем Парижем возвышался собор Парижской Богоматери. Из двенадцати орудий была открыта пальба, и через полчаса явился парламентер с объявлением, что Париж сдается, о чем сообщили государю, бывшему поблизости.

Император Александр со свитою, с великим князем Константином Павловичем, королем Прусским и австрийским фельдмаршалом князем Шварценбергом, прибыли на батарею. Выяснилось, что парламентер не имеет должных полномочий, а разговор о сдаче лишь домысел.