Быль и небыль - Тамара Григорьевна Габбе

— на пользу. Пущай потеет.

Ну, а как выйдет бес, больной и уснет. Петр Васильич всех из избы выгонит, чтобы совсем тихо было, и до той поры больного не будит, покуда тот сам не проснется.

Проснется он, Петр Васильич ему сейчас чайку горяченького, потом — поесть маленько. Больному-то и полегчает. Поживет он на мельнице еще денька три и поедет домой совсем здоровый. А Петр Васильич ему наказывает беречи себя, не ходить раздевши, да и в пище быть умеренным и не показанного не есть. «А ежели ты не убережешься, — скажет, — и снова захвораешь, так опять приезжай, только не той дорогой, как в первый раз ехал, а другой. Да и домой от меня не прежним путем поезжай. А то подстережет тебя черный и воротится».

Ему, понятное дело, платили за это хорошо: только он никогда много не брал. Что ему ни дай, он половину возьмет, а больше — ни-ни! Да и эти деньги на ветер пустит. Такой уж у него порядок был: как проводит больного, так дни четыре пьянствует. Может, с устатку-то надо было ему душу отвести. Кто его знает…

С этими, с моргулютками-то, ладить — тоже не простое дело. У кого спрыг-трава есть, они тому служат, кланяются. Да ведь не по доброй волюшке — по страху. Покуда боятся, потуда и дело свое хорошо исполняют. А ежели хозяин пьяный или с бабенками захороводится, тут и пиши — пропало: начнут донимать. Ни днем, ни ночью от них покою нет. Они и спать-то Петру Васильичу не давали — хоть глаз не заводи. Давай да давай им работы! В самую полночь будят: говори, что делать. А не придумаешь для них дела, замучают, затормошат. Уж он их и песок считать посылал, и пеньки в лесах… (самое это для беса трудное дело: ведь иной пенек с молитвой рублен; дойдет до него бес и собьется со счета — надо пересчитывать. Ему новая работа, а хозяину — передышка). А то еще посылал их Петр Васильич воду в море промеривать или мельницу ветряную строить. У ней крылья-то накрест. Станут черти у мельницы вершину класть, все и разлетится. Умный был мужик — ничего не скажешь.

— Хорошо, — говорит, — с моргулютками жить. Только надо быть хитрым, шустрей беса, а то как раз головы не снесешь.

Долго бы он еще прожил, кабы не ведьма Матрешка. Сгубила его, беднягу, ни за что, без соли съела, плутская дочь, да и самой бог счастья-то не дал: в Сибирь пошла.

Солдатка она была, и такая красавица, что страсть. А Петр Васильич и приволокнись за ней. Она поддалась да у пьяного-то и унесла спрыг-траву.

Тут его моргулютки и доняли.

Через четыре года Петр Васильич весь высох, как лучина стал.

Так и помер бедняга: больно уж они ему по ночам спать не давали.

Лиса плачея

Живало-бывало, были на деревне старик Федосей да старуха Федосья.

Ладно жили: чем попадя друг дружку били. Она его — ухватом, а он ее — лопатой, она его — скалкой, а он ее — палкой.

У мужика-то рука, известно, покрепчае. Бил он свою старуху, бил да и добил. Кончилась старушка, померла.

Ну, стало старику очень жалко. Он и думает:

«Жили по-хорошему, как люди. Надо бы и похоронить по-хорошему».

Собрался, пошел плачеи искать. Идет, а навстречу ему медведь.

— Что, Михайло Иваныч, умеешь ли плакать?

— Дело простое!

— А ну, поплачь!

Заревел медведь:

Была у старика стару-уха.

Она его — по лбу, он ее — в ухо.

Она его — в зубы, а он — за волосья, —

Вот и померла старуха Федосья.

— Не умеешь ты! — говорит старик. — Не надобно мне такого плачу.

И дальше пошел.

Видит: идет навстречу волчище — длиннохвостище.

— Что, Левон Степаныч, умеешь ли плакать?

— На это нас взять! Не только что плакать, выть умею.

— А ну, повой!

Волк и завыл:

Ох, ты, горькая моя стару-у-ушечка,

Праведная твоя буди душечка!

Уж не будешь ты терпеть

На том свете му-у-ук,

Не сама ты померла,

От лопаты полегла,

От дедовых ру-у-ук!

Не понравилось старику. «Воёт, воёт, а что воёт, и сам не поймёт». И дальше пошел.

Видит: бежит навстречу лисанька-лиса.

— Все ли поздорову, старичок? Как живется-можется, родименький? Куды пошел?

— Да вот старушка у меня померла, Лисавета Лаврентьевна. Иду плачеи искать.

— Возьми-ка меня!

— А плакать-то умеешь ли? Уж мне тут наплакано!

— Наперед не хвалюсь. Сам посуди!

Села лисичка посередь дороги. Ушки подняла, хвостом помела, сама завела:

Как была у старика старушка,

Уж такая-то умная-разумная,

Беломоюшка, тонкопряльюшка,

Всему дому хозяюшка.

Утречком ранешенько вставала.

По три веретенца на день пряла,

Щи да кашу варила,

Старика кормила да поила.

Уж и на кого ты, хозяюшка,

Уж и на кого ты, голубушка,

Старичка своего спокинула?

Он ли тебя, старушка, не любил,

Он ли тебя, старушка, не жалел?..

— Вот это, — говорит старик, — плач так плач. Всякого слеза прошибет. Ступай со мной, лисанька. Ты поминальный стол накрывай, в дому хозяйничай, а я гробок строить пойду. И помянем старушку, как водится, и поплачем, и схороним — все по-хорошему, честь по чести…

Пустил он лиску в избу, а сам к своему делу пошел. Молотком стучит, гробок мастерит да всё припевает:

Уж такая-то была беломоюшка,

Уж такая-то была тонкопряльюшка…

Построил гробок, воротился к своему порогу. Слышит: тихо в избушке.

«Видать, притомилась моя плачея. Пересохло горлышко-то!..»

Отворил он дверь — смотрит: пусто в избе, хоть шаром покати. Ни припасу, ни запасу.

Без него плачея поминки справила, никому крошки не оставила. А сама в лес убралась.

Вот те и проводили старушку: на помин житья — медова кутья!

Собака и волк

Жил мужик с женкою. Жили ни богато, ни бедно, а посредственно.

У них была собака, только они ее плохо кормили.

Что пса кормить? Коня досыта