Легкая рука - Роман Подольный

Только однажды мне удалось решительно отказаться от поездки к его приятелю — потому мы и появились у того почти на целый час позднее остальных гостей.

…Знаете цветочный базарчик у метро ВДНХ? Там даже 8 Марта можно найти неплохие цветы. А в этот июньский день цветов здесь было навалом. Он хотел, чтобы я сама выбрала себе букет.

Всеми оттенками белого, сиреневого и фиолетового переливались пирамидки сирени. Розы торжественно демонстрировали свои совершенные линии. Полевые гвоздички светились сквозь полиэтилен. А я не могла налюбоваться пионами. Пионами, которые раньше не очень любила. Они раздражали меня беспорядком своих как будто независящих друг от друга лепестков — так могла бы раздражать девушка в красивом, но неглаженом платье, да еще с неровно обрезанным подолом. А сегодня мне именно это легкомысленное отношение к собственной красоте в них и нравилось. Этакие оборванцы в шелке и бархате, бесчинно прекрасные в своей недисциплинированной роскоши.

— Вот это.

— Ну что ты! — почти брезгливо удивился он. — Никакой же гармонии. То ли дело розы, Ленка! Посмотри, великолепие ж! — И протянул продавщице пятерку.

Я молча достала из кошелька два тяжелых металлических кружка.

— Зачем? Меня в таких случаях надо слушаться. Ты же знаешь, я разбираюсь в вещах. Эти пионы завтра же завянут кроме всего прочего.

— Ты разбираешься в вещах. А цветы — живые. Живые.

Пионы мягко приняли мое лицо. Я не хотела, чтобы он его сейчас видел.

— Бунт на корабле? — Он очень удивился. — Ну, не надо. Ты же знаешь, меня надо слушаться.

Что-то еле заметно дотронулось до моей руки. Крошечный черный паучок, подвешенный к белоснежной нити, присел отдохнуть.

Виктор протянул руку. Щелчок — и паучка больше не было.

Я пошла к станции метро. Передо мной словно сами распахивались тяжелые полупрозрачные двери вестибюля, вспыхивал зеленый свет в глазке монетного автомата, плавно несла меня ребристая лесенка эскалатора, на платформе встретили распахнутые двери только что подкатившего пустого поезда.

Виктор шел сзади, потом стоял ступенькой ниже, повернувшись ко мне лицом, на бегущей лестнице, потом сидел рядом. Он говорил, говорил, говорил. А я вспоминала картину, которую мне подарила подруга в детстве, картину, которую он собственными руками снял со стены в моей комнате. Наверное, она действительно плохая. Но Галка-то, Галка-то хорошая. А я ее работу не отстояла.

Вспомнила, как он отдал соседскому мальчишке билеты на “Фантомаса”, которые я для нас купила. Ну плохой у меня вкус, но ведь он мой.

А про Таганрог Валя, вернувшись из командировки, столько рассказывала…

— Не удалась нам, Витенька, суббота. Очень болит голова. Чувствую, надо прилечь, — сказала я у подъезда.

— Конечно. Смотри, всерьез не заболей. Позвоню завтра в десять.

…Может, эти цветы лучше смотрелись бы в пристенной вазочке. Да вот гвоздь в стену сейчас некому вбить. Ничего, постоят в обычной вазочке на подоконнике. Не велики баре.

В воскресенье в десять утра я не стала снимать телефонную трубку. Сегодня четверг. Пионы не завяли.

Закон сохранения

1

Ничто здесь уже не могло помочь.

Заслуженный самосвал — облупившаяся краска, стертые до корда рыжевато-белесые гигантские шины, лицо в кабине с разинутым в крике ртом — навис над зелененьким “жигуленком”, зелененьким, как листья молодой березы. Между автомобилями, сошедшимися почти нос к носу, еще оставалось какое-то пространство — десятки сантиметров, но не хватало ничтожных долей секунды, чтобы машины врезались друг в друга.

Ничто не могло здесь помочь, но милиционер Севастьянов все равно бежал к месту неизбежной катастрофы, бежал изо всех сил. Хотя он не мог успеть одолеть и десятой части расстояния, отделявшего его от автомобилей. А столкновения все не происходило. Только что резво мчался “жигуленок”, только что нелепо вывернул ему навстречу с проселка самосвал — тоже на неплохой скорости, недаром его занесло по палым листьям на другую сторону шоссе, — только что они вышли почти в лоб друг другу, и все быстро, стремительно, резко. А то, что сейчас видел бегущий Севастьянов, происходило словно на киноленте, пущенной в замедленном темпе. Самосвал и “Жигули” сближались, сближались и никак не могли сблизиться. Нашлепок грязи на ободе первого колеса самосвала медленно-медленно передвигался вокруг оси… Севастьянов успел подумать, что вот так, наверное, перед смертью успевают в последние секунды обозреть всю свою жизнь, потому что время останавливается; но ведь он-то не умирающий? Это на месте водителя “Жигулей” можно так…

И тут он понял, что добежал. Машины сошлись почти вплотную, но “жигуленок” успел отвернуть в сторону, хотя делал он это чрезвычайно медленно — и слава богу, иначе сшиб бы самого Севастьянова.

Из “Жигулей” вывалился толстый потный человек в измятой шляпе. С самосвала спрыгнул высоченный детина с бледным застывшим лицом. Его тяжелые ботинки приземлились совсем рядом с Севастьяновым, и тот невольно откачнулся А в следующую секунду детина уже обнимал и целовал водителя “жигуленка”. И тот безвольно подчинялся, опустив крупные руки с желтыми, изъеденными — химией, наверно, какой-нибудь — ногтями.

— С какой скоростью шли? — спросил Севастьянов.

— О чем спрашиваешь, шеф? — крикнул шофер. — На смертельной для такого случая — это точно. Я уже себя на нарах видел, на нарах, а у меня только-только дочка родилась.

Севастьянов записывал показания водителей, потом обмерял место происшествия, делал эту стандартную работу в двухсотый по крайней мере раз. И то, что стало ему ясно сразу, подтвердилось со всей бесспорностью очевидного машины должны были столкнуться Это было неизбежно, и вот — не случилось.

Водители, слегка успокоившиеся, подошли к милиционеру.

— А зачем все это? — спросил человек из “Жигулей”. — Ведь ничего не случилось…

— Не случилось… А вы-то хоть понимаете, почему не случилось?

— Не понимаю, но радуюсь.

— Точно, ребята. Радоваться надо. — Лицо у шофера самосвала порозовело. — Давайте, знаете, у меня с собой “московская”. Не журись, шеф, не журись — я прямо в кабине заночую, никуда не поеду, — ноги дрожат.

— А этот товарищ, — невольно засмеялся Севастьянов, — тоже с машиной здесь останется? Да и мне до конца рабочего дня еще далеко. Ты езжай, брат, только талон дай — проколю на память.

— Коли, коли, тут спорить не буду. — Детина излучал радость всеми порами лица, теперь уже красного, хоть к заветной “московской” его и не допустили.